Аннетте Хесс - Немецкий дом

Еще приходили мужчины, следившие за ходом процесса невозмутимо, однако явно симпатизировавшие подсудимым. В перерывах они держались вместе и, когда мимо проходил главный подсудимый, машинально щелкали каблуками. Но были еще зрители, не поддававшиеся классификации. Некоторые приходили каждый день и ловили каждое слово.

Один раз Ева настоятельно просила прийти Юргена. Однако тот сослался на запарку с осенне-зимним каталогом. Ева видела, это отговорка, но его она могла понять, как могла в конечном счете понять и своих родных. Зачем добровольно копаться в прошлом? «Но я-то почему здесь?» – спрашивала она себя, не имея ответа на этот вопрос. Зачем ей хотелось выслушать показания венгра, которого она тогда отвела в пансион? Почему она хотела, должна была знать, что с ним случилось? С самого первого дня процесса Ева постоянно видела его в фойе – в черной высокой шляпе над бородатым лицом. Как свидетель он не обязан был присутствовать на всех заседаниях. Но во время слушаний Кон часто ставил себе стул у входа, как будто стоял на карауле. Во время перерывов они с Евой иногда обменивались взглядами, но он ни разу не дал ей понять, что помнит ее.

Служитель и техник вкатили тележку. На ней стоял прямоугольный аппарат, похожий на танк без гусениц. Из него торчала короткая трубка с линзой. Эпископ. Ева помнила такой по школе. На уроках географии учитель с его помощью воспроизводил на стене фотографии из дальних стран. В основном это были голые дикари перед хижинами, откуда шел дым. «Эта раса скорее обезьянья или скорее человеческая? Фройляйн Брунс?» К подобным вопросам у господина Браутлехта была слабость. Иногда, до прихода учителя, девочки включали аппарат и подкладывали туда вырезанные из газет фотографии кинозвезд, которыми тогда бредили. Молодые мужчины в свободных позах и остроконечных туфлях. Разве могли сравниться с ними пигмеи господина Браутлехта? Ева слегка улыбнулась при этом воспоминании и стала смотреть, как техник устанавливает тележку перед белым экраном, который повесили возле плана лагеря. Затем он взял шнур и принялся искать между столами подсудимых розетку. Вероятно, эпископ позволит сэкономить время. До сих пор фотографии и доказательства передавали из рук в руки: судьи прокурорам, те защитникам. Это было довольно сложно. Техник включил эпископ, и на экране появился дрожащий квадратик света. Техник что-то сказал служителю, и тот, положив на стекло проектора лист бумаги, закрыл крышку. На экране появилось несколько нечетких слов. Техник подкрутил линзу, стало еще хуже.

– Вы, кажется, понадобитесь нам сегодня только после обеда?

Давид Миллер прошел мимо Евы к своему столу во втором ряду.

– Доброе утро, господин Миллер, – ответила она.

– Посмотрим, какое оно доброе.

Ева хотела сказать что-нибудь остроумное, но ничего не пришло в голову. Давид достал из портфеля несколько разноцветных папок и в определенной последовательности разложил их на столе. При этом из портфеля выпал кругляш из вышитой ткани. Маленькая шапочка, которую Давид опять упрятал в портфель.

– Что вы, собственно, против меня имеете?

Не оборачиваясь на Еву, Давид продолжал раскладывать бумаги.

– С чего вы решили, что я что-то против вас имею?

– Вы даже не здороваетесь со мной.

Давид не удостоил Еву взглядом.

– Не знал, что для вас это так важно. Добрый день, фройляйн Брунс.

Тем временем техник настроил резкость. «Просьба не бросать гигиенические прокладки в унитаз». Такое объявление висело в каждой кабинке женского туалета дома культуры. Служитель и техник заухмылялись.

Заместитель генерального прокурора, уже в торжественном облачении, в черной мантии, вошел в зал и поприветствовал Еву коротким, но дружелюбным кивком. Его светлые волосы, мягкие, как у младенца – Аннегрета называла такие ангельскими, – влажно поблескивали. Дождь, что ли, пошел? Через стекло понять это было невозможно. Давид протянул светловолосому папку.

– Если мы сегодня не прижмем аптекаря… Здесь подготовленное постановление об аресте. Сегодня он не выйдет просто так из зала суда. А если наш человек-луна даст слабину, то…

– То что? – отмахнулся светловолосый. – Вы посадите его в кутузку? Я уже не раз просил вас проявлять благоразумие, господин Миллер. А вы ведете себя, как герой вестернов.

Светловолосый оставил Давида и подошел к председателю, который как раз входил в боковую дверь вместе с молодым судьей. Лицо у него более чем когда-либо было похоже на полную луну. Ева решила, что «человек-луна» действительно точное определение, и улыбнулась. Давид через плечо обернулся на Еву.

– Что вы на меня так смотрите?

Он явно разозлился, что переводчица стала свидетельницей того, как начальство устроило ему выволочку.

– Я вообще на вас не смотрю.

– Но я же не слепой.

– Мне кажется, вы страдаете от завышенной самооценки, господин Миллер.

Ева как-то читала статью о психических заболеваниях, там встречалось это выражение. Давид принялся яростно листать папки. У главного входа появилась стенографистка, фройляйн Шенке. На ней тоже был новый костюм – узкого покроя, в матово-розовых тонах. Садясь на свое место, она улыбнулась Еве, которая ответила ей короткой улыбкой. Ей не очень нравилась фройляйн Шенке, в ее взгляде было что-то лукавое, «католическое», как сказал бы отец. Но Еве нравился Давид Миллер, она, к собственному изумлению, вдруг поняла это. Она посмотрела на его затылок – Давид как раз низко склонился над папкой – и пожалела о своих словах, почувствовав потребность положить ему руку на плечо. По-дружески.

Чуть позже свои места заняли, как обычно, сначала зрители, затем обвинение, потом защитники и подсудимые в сопровождении восьми полицейских. Под конец вошли судьи, при появлении которых все встали. Полицейские выстроились позади скамьи подсудимых, смахивая скорее на почетный караул. На зрительских трибунах, как всегда, не было ни одного свободного места.

Отто Кон, выпрямившись, стоял у свидетельской трибуны, чуть опираясь на стол тремя пальцами правой руки. Благодаря высокой черной шляпе с узкими полями он казался выше своего роста. Свидетель отказался снять ее. На нем, как разглядела Ева, были все те же тонкие кожаные ботинки на босу ногу и потрепанное пальто. Борода Кона напомнила ей елку, которую отец со Штефаном после Крещения отнесли на чердак, чтобы весной сжечь во дворе. «Он как будто не мылся с тех пор, как я подошла к нему на рождественской ярмарке, – подумала Ева. – Хоть бы побрился». Еве стало чуть ли не стыдно за неаккуратный вид этого совсем чужого ей человека. Ей не пришло в голову, что Отто Кон хотел, чтобы его не только слышали и видели, нет, виновные на скамье подсудимых должны были еще почувствовать его запах.