Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Вот вам! Благоволите! Хоть залейтесь! Могу и до кабака прорыться и полведра вам приволочь – на здоровье, Никита Владимирыч! Вот только когда сопьётесь до облизьяньего виду, печёнкой почернеете да долго жить прикажете – не жалуйтесь тогда, что Маняшу в приют свезут! Потому, кроме вас, у неё ни единой родной кровиночки на свете! А я в тот же день на чердаке без покаяния повешусь и прямиком в адский котёл отправлюсь! Будто мне без этого забот мало! Вот тогда вам хорошо будет! Вот тогда своего добьётесь! Пейте, на здоровье! Огурчиков принесть?!

Дунька разошлась не на шутку, и Закатов испугался:

– Да что ты орёшь-то, дурёха?.. В доме люди! Александра Михайловна ещё не спит… Забери это всё, ради бога! Что ты меня, право слово, каким-то пьяницей выставляешь?

– Знаем, небось, с чего запойный грех начинается! – бушевала Дунька, – С покойным барином двадцать лет, поди, прожили, кажин день глядели! Слава богу, хоть голубушка моя, Настасья Дмитревна, до вот этих дней не дожила! Мало ей папеньки было, так ещё и супруг законный!.. А Маняша-то в чём повинна? Какую вы ей молодость готовите?! Читаете-читаете книжки свои, а всё как в дыру уходит! На что тогда и глаза портить, коль не впрок?!

– Дунька, ну полно, хватит… Виноват, не буду больше, – сдался Закатов. – Уноси это всё… Ну хоть лафиту вечером можно? Сама будешь наливать и приносить, чёрт с тобой!

На лафит Дунька с большой неохотой согласилась, и мир кое-как был восстановлен.

На другой день экономка поинтересовалась:

– Никита Владимирыч, Кузьма в дальних сенцах какой-то сундук нашёл, так в нём не то книжки, не то бумаги! Прикажете спалить, аль сами взглянете сперва?

Никита, заинтересовавшись, приказал принести сундук – и обнаружил его забитым по самую крышку старыми-престарыми журналами, которые вышли в свет ещё до его поступления в корпус. Здесь были «Библиотека для чтения», «Московский вестник», «Современник», «Новости литературы» – и Закатов никак не мог взять в толк, откуда у него взялось такое сокровище. Сомнения его разрешила всё та же Дунька:

– Да это же сосед наш привёз, Пряжинский! Серафим Панкратьич! Ещё в позапрошлых осенях, когда вы в губернию на съезд мировой отбыть изволили! Привёз, сбросил посредь двора и говорит: не надо ли Никите Владимирычу? Пряжинский, изволите видеть, после батюшки покойного шкафы-то разбирал да много этого книжного добра нашёл! А сами-то они читать не больно гораздые, так что… А я велела сей сундук в сени затащить – да и забыла, дура, про него напрочь!

– Дунька! Изверг! Нашла о чём забыть! Да ты хоть поблагодарила как следует Серафима Панкратьича? Я ведь с ним виделся после и ни словом не упомянул… даже спасибо не сказал! А этот сундук у меня третий год, оказывается, стоит!

– Да было б за что спасибо-то говорить! – хмыкнула Дунька. – Будто у вас такого же добра не полны углы! Добры-то люди хлам в печи жгут, а не по соседям развозят! На, мол, тебе, боже, что мне не гоже!

Дунька была неисправима, и Закатову оставалось только махнуть на неё рукой. Он провёл счастливый день за разбором старых журналов, листая пожелтевшие страницы со строками Погорельского, Одоевского, Погодина, Сомова, Вельтмана… Что-то ему приходилось читать прежде, некоторые вещи он видел впервые. Никита так увлёкся нежданно свалившимся на него чтением, что не сразу обратил внимание на тихо проскользнувшую в гостиную Александрин с вязанием в руках. Очевидно, она не рассчитывала найти здесь кого-то и, увидев Закатова, обложенного стопками журналов, смутилась:

– Извините меня, Никита Владимирович. Я нарушила ваше одиночество? Прошу прощения, я немедленно вас оставлю…

– Что за глупости, Александрин? – он немедленно захлопнул старый альманах. – Вы ничего не нарушили! Вероятно, это я помешал вам?

– Вы – мне? В вашем собственном доме?!

– Но вы же любите это кресло, – смущённо сказал Закатов, неловко вставая из старого кресла с высокой спинкой, в котором Александрин действительно любила устраиваться по вечерам. Шёл уже седьмой месяц её беременности, и живот молодой женщины сильно топорщился из-под расставленных Парашкой платьев. И, словно в насмешку, всё тоньше становились пальцы и запястья Александрин, всё больше худело лицо, и всё огромнее делались на нём светлые, прозрачные глаза. Прежде по вечерам, когда Маняша ложилась спать, Александрин отсиживалась в своей комнате. Как уверяла Дунька, она часто там плакала. Закатова эти вечерние рыдания весьма беспокоили, и он стал настойчиво приглашать Александрин в гостиную.

– Дитя моё, но ведь это скучно, право – целый вечер сидеть одной и смотреть на луну… Да ведь и луны не видно за этой проклятой метелью! А здесь – удобные кресла, да и светлее вам будет с вашим вязанием…

Первое время Александрин наотрез отказывалась следовать этому приглашению. Но, когда сам Никита стал проводить вечернее время в своём кабинете, объясняя это тем, что там удобнее работать с присланными из губернии документами, молодая женщина стала охотнее появляться в гостиной. Сегодня из-за соседского сундука Закатов не успел вовремя уйти к себе – и сейчас Александрин уже готова была сбежать из гостиной.

– Я, честно сказать, собирался уходить, да вот… полез в старые журналы. Может быть, они и вас развлекут?

Александрин честно перебрала стопку журналов, лежащих перед ней на столе. Открыв «Сын отечества» за 1830 год, сказала:

– Я… право же, не могу судить. Мне весьма мало приходилось читать… Но вот имя господина Марлинского мне знакомо. Вам нравятся его сочинения, Никита Владимирович?

– На мой взгляд, вся эта чертовщина Гоголю удавалась не в пример лучше, – пожал он плечами. – Но и Марлинский местами забавен. Хотите, я почитаю вам?

– О… если вам это не будет в тягость! – Александрин явно обрадовалась, и Закатов с досадой подумал о том, что надо было предложить это давным-давно. Сам он, дня не мысливший без книг, забыл, что многим людям куда легче слушать чужое чтение, нежели читать самим. Когда-то он и сам был таким же. Никита предложил Александрин придвинуться ближе к печке, дождался, пока она плотнее укутается в пуховой платок, открыл журнал и начал:

– Марлинский, «Страшное гадание». «Я был тогда влюблён до безумия! О, как обманывались те, которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня равнодушным и хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко проявляются именно потому, что они глубоки…»

Марлинского Закатов не любил, считая его плохим, напыщенным и многословным подражателем Гофману. К тому же после тех страшных россказней, которых он наслушался ребёнком в девичьей и людской, Никита был искренне уверен, что никакому мистику более не удастся его напугать. Сейчас, читая строку за строкой, он убедился, что мнение его о сочинителе Марлинском осталось прежним. Более того: чтение это весьма мало подходило для беременной женщины.