Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Александра Михайловна, вам в самом деле интересно? Может быть, начнём что-то другое? – спросил он, опустив журнал. И увидел, что Александрин сидит, подавшись к нему всем телом и не замечая, что платок соскользнул с её плеч на пол. Губы её были совсем по-детски приоткрыты. В распахнутых глазах ужас мешался с восторгом:

– Умоляю вас, продолжайте! Я… я умру, если не узнаю, чем кончится эта история!

Закатову оставалось лишь вздохнуть – и продолжить.

Кошмарная история была дочитана в первом часу ночи, и заспанная Парашка отвела Александрин в спальню. Вернувшись, служанка доложила, что «барыня в постель упавши, сказала, что нипочём теперь не уснёт – и уже сопят-с!» Обрадованный Никита (он боялся, что Александрин и в самом деле не заснёт до утра) закрыл Марлинского и отправился спать.

С того дня вечерние чтения вошли у них в привычку. Довольно быстро выяснилось, что на Александрин наибольшее впечатление производят страшные романтические повести Марлинского, Сомова и Барона Брамбеуса. Всю эту жуть Александрин выслушивала внимательно и благодарно, в самых страшных местах лишь бледнея и плотнее кутаясь в свой платок. Закатов уже всерьёз беспокоился о том, что подобное чтение излишне волнует молодую женщину. Оставшись один, мысленно досадовал:

«Ну почему у нас никто не пишет ничего весёлого, лёгкого, радостного?! Чего ни хватись – или страсти до трясучки, или несчастная любовь сердцераздирательная, или главная героиня – в пруд головой, или герой – в Жёлтый дом! Удивительно тяжка и мучительна русская проза… Со стихами получше, но ведь стихи понимать надобно уметь! Вот ей-богу, впору самому сочинять садиться!»

Но сочинительского таланта Никита Закатов был лишён напрочь. Понемногу прошёл метельный, снежный март, прекратились апокалиптические снегопады. Солнце теперь подолгу висело в очистившемся небе – ясное, умытое, словно удивляющееся долгожданной свободе. Круглые весёлые тучки вереницами пересекали небосвод. Наладился санный путь, и Кузьма с Авдеичем наконец-то выбрались в Бельск. Перед выездом они накрепко забожились барину: у кумовьёв и сватов не останавливаться, ни в коем разе не запить и вернуться на другой же день.

Разумеется, сдержать такую чудовищную клятву мужикам оказалось не под силу. Воротились они лишь вечером пятого дня. Разгружая мешки с почтой и оказией, они имели крайне многозначительный вид и дружно дышали в сторону.

– Хороши! – недовольно сказал Закатов. – Фу, ну и разит же от вас… Спасибо, хоть не на месяц загуляли! Я уж собирался посылать Силиных на розыски!

– И грех тебе, барин… Где там гулять-то, на какие прибыля? – виновато отворачиваясь, гудел Кузьма. – Всего-то и зашли на один вечер к сватье – а у ней радость: сын женился!

– Удивительно тебе везёт на свадьбы, старина! – съехидничал Никита. – Слава богу, хоть почту мою сватье не подарили!

– Оченно нужна ей пошта ваша! Вот, всю в целости доставили, извольте проверять… За четыре месяца набралось – насилу вдвоём с Авдеичем-то подняли! Да ещё какую череду там высидели! Не один ведь ты зиму безвылазно в берлоге пролежал! И от Трентицких люди ждали, и от Кречетовых… Даже Браницких лакей, Семён Порфирьич, самолично прибыли забирать!

Долго препираться с похмельным кучером Никите не хотелось: его ждал увлекательнейший разбор накопившейся почты. Заказанные книги, толстые журналы, письма от Сашки, письма от Петьки, от Мишки из Сибири наверняка штук пять… Волоча разбухший мешок к себе в кабинет, Закатов старательно гнал от себя надежду на то, что среди прочих посланий окажется весточка от Веры. Он не ответил на её последнее письмо в октябре, – значит, ничего не будет, незачем и искать, уверял себя Никита. И сразу же, едва вскрыв мешок, перерыл его сверху донизу в поисках узкого голубого конверта. Каковой и обнаружился между новой книжкой «Нивы» и жёлтым казённым пакетом из канцелярии губернатора. Губернаторский пакет шлёпнулся на пол, но Никита даже не нагнулся за ним. Как в юности, жарко выстрелило в голову. Сердце заколотилось так, что пришлось прижать его ладонью. «От Веры! Письмо… Не в очередь, не в ответ… Милая!» И сразу же словно окатило ледяной водой: «Неужто стряслось что-то? С Мишкой в Сибири? Или с детьми, не дай бог? А может… Петькина Зося разродиться должна была ещё на Святках! Господи, упаси…» Закатов шумно, глубоко вздохнул до ломоты в груди, но это не помогло. Разодрав плотный конверт, он кое-как высвободил надорванный им тонкий лист бумаги – и шагнул к окну.

То, что ничего ужасного не стряслось, Никита понял сразу: Вера, как и все Иверзневы, не выносила долгих приветов и пожеланий многих лет, приступая к сути с первых строк. После слов «Все наши здоровы…» он опустил письмо и долго переводил дух, даже не пытаясь вытереть испарину на лбу. «Старею, однако… Вон как всполошился, а из-за чего? Все живы… здоровы… Можно читать далее.»

Письмо это, тем не менее, сильно отличалось от прежних. Впервые на памяти Никиты Вере Иверзневой изменила её непоколебимая сдержанность: в каждой строке сквозило волнение и неприкрытая печаль. Вера тревожилась, что от него целую осень и зиму нет писем, беспокоилась – не болен ли он сам или, не дай бог, Маняша, сетовала на то, что и до Миши не дошло ни одного закатовского письма: «Неужели совсем обленилась и спилась почта Бельского уезда?»

«Нет, Вера Николаевна, это кое-кто другой обленился и почти что спился…» – покаянно думал Закатов, с жадностью пробегая глазами тонкие косые строки. И в глубине души уже знал, что и на это Верино письмо не ответит тоже. Он не мог, никогда не мог ей лгать.

С растущим смятением Никита читал о том, что приёмная дочь Веры вышла замуж за политического осуждённого и сейчас вместе с мужем едет на поселение в Тобольск. Ничего не понимая, Никита перечитал эти строки ещё раз, наморщил лоб. Аннет?.. «Прекрасная неаполитанка», за которой увивались Москва и Петербург, которую наперебой сватали у Веры самые блестящие женихи? Певица, пианистка, мечтавшая о сцене?

«Наши знакомые попросту замучили меня: кто сочувствием, кто прямым осуждением, – признавалась Вера. – Не успели передохнуть от мезальянса Серёжи, всполошившего всю губернию, – благоволите наблюдать «сомнительную партию» Аннет! И все как один не могут понять – как же я допустила, как не воспользовалась священным правом матери, как могла благословить этот брак? Можно подумать, у меня был хоть малейший выбор… Мы ничего не можем сделать, когда наши выросшие дети решают свою судьбу. Андрей Петрович – хороший и порядочный человек, он любит мою Аннет, – так чего же мне ещё желать для дочери? А попробуй я запретить, – Аннет попросту сбежала бы из дому, как прежде поступила Александрин! Я до сих пор ломаю голову – что я сделала тогда неверно? Почему не смогла уговорить, убедить девочку? Впрочем, не девочку уж, нет… Разве можно убедить в чём-то смертельно влюблённую женщину?.. Незачем и пытаться… И ведь до сих пор ни слуху ни духу о моей Александрин и об этом Казарине, как я ни расспрашивала всех знакомых! Так как же я могу хоть в чём-то воспрепятствовать Аннет? Хватит с меня сломанных судеб моих детей, за которые я в ответе… Единственное, что я смогла, – снабдить Аннет вещами, деньгами, всевозможными рекомендательными письмами и уверениями, что я примчусь к ней по первому же требованию. К тому же Миша этим летом освобождается от надзора и, вероятно, сможет приехать к дочери с мужем в Тобольскую губернию… Всё же окажется ближе, чем мне или братьям катить из Москвы. Если бы вы знали, Никита, как я устала и измучилась от всех этих событий! Аннет уезжала совершенно счастливая, я никогда не видела, чтобы она так светилась. Но ей всего девятнадцать лет, и она не видела в жизни ни одного серьёзного несчастья, ни одной житейской неурядицы… Она впервые окажется далеко от близких людей, от меня, братьев… Что будет, если она поймёт, что не рассчитала своих возможностей, что новая жизнь слишком тяжела, слишком непосильна для неё? Мне ли не знать, что бывает с человеком, который в одиночку тянет тяжкий воз? Мне ли не знать, как постепенно умирают чувства, гаснут желания, дни сливаются в одну сплошную серую нить – и уж доходишь до того, что смерти ждёшь как единственного избавления? Кажется, у Некрасова были строки: «Без наслаждения живёт, без сожаленья умирает…» Но как бы хотелось избавить от этого детей, которые только-только вышли на дорогу жизни и искренне не ждут от неё ни колдобин, ни ям, ни непролазных болот… И как мучительно сознавать, что не в твоей власти вытерпеть за них их беды, пережить их тревоги… Сами, теперь уже сами. Это и горько. Потому и прошу вас всем сердцем, Никита: напишите, ради Бога, что вы живы и здоровы, что зима кончается, что Маняша растёт и радует отцовскую душу. Вы по-прежнему дороги мне и знаете об этом – так не забывайте же меня! Остаюсь ваша Вера Иверзнева, княгиня Тоневицкая.»