Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Не беспокойся, – Закатов вдруг нахмурился, что-то вспоминая. – Как там Александра Михайловна? Она, кажется, заглядывала сюда?

– Почудилось вам! – отмахнулась Дунька. – Я к себе-то уже заполночь воротилась, заглянула и к ним, и к Маняше. Маняша-то спала, а барыня в постеле сидели да что-то писали, да быстро так! Ступай, говорит, Авдотья, я скоро лягу. Я и ушла… Да и вы переберитесь в спальню да по-людски выспитесь, чтоб голова-то не трещала. Идите-идите, я уж и натопила там. Рассолу ещё принесу!

Закатов счёл за лучшее не возражать. Кое-как сполз с кресла и, стараясь не встречаться с Дунькой глазами, ретировался в спальню.

В этот же час в комнату Александрин вошла горничная с подносом:

– Доброго утречка, барыня! Вон как поздно нынче проснулись-то! Чай с крендельками изволите кушать? Что это у вас за словесность на столе разложена? Писать кому изволили?

– Параша, у меня есть к тебе поручение, – Александрин, бледная и серьёзная, сидела у стола. – Вот одно письмо… от меня… моим знакомым. Сможешь ли ты отправить его так, чтобы… чтобы ни одна живая душа в доме не знала о нём? И отправить из уездного города, а лучше – из губернского? Найдётся ли у тебя толковый порученец?

– А как же, барыня! Знамо дело, исполним! – улыбнулась Парашка. Установив поднос на столе, она привычно принялась заправлять постель, словно не замечая взволнованного лица Александрин. – Давайте письмо ваше, нынче же племяша отправлю в уезд! Он у меня куда какой толковый, грамотный! Всё как надо исполнит!

– Но только чтобы никто ничего не знал! В письме нет ничего предосудительного, просто… Просто необходимо, чтобы всё сохранялось в тайне!

– А как же-с, разумеем, тайность – первое дело! Не извольте себя волновать, вскорости исполним! Давайте письмо-то. А сами садитесь чай пить. Добры-то люди уж обедать готовятся!

Парашка взяла письмо, спрятала его в рукав и, улыбнувшись напоследок обеспокоенной Александрин, вышла из комнаты.

Через пять минут горничная уже стояла перед Дунькой.

– Вот, Авдотья Васильевна… Полночи писали, ещё даже и перья с чернилом со стола не убраны. И велели немедля отправить, да так, чтобы никто знать не знал! И даже не из уезда, а из губернии – чтобы, значит, вовсе следу не найтить! Как быть прикажешь?

– Та-ак… – Дунька с минуту тщательно изучала жёлтый пакет. Затем поднялась и прошествовала к дверям, запирая их. Подёргав щеколду, вернулась к столу и ловко вскрыла пакет. Достав письмо, уселась у окна. Шевеля губами и страдальчески морщась, принялась изучать строку за строкой.

– Да что ж это господа по-человечески николи не напишут… Одно французское… Ну-ка, Прасковья, поди до Авдеича, вели мне санки заложить!

– Метель ведь подняться может, Васильевна!

– Да мне недалече, к Трентицким.

Через полчаса Дунька в мужском тулупе, валенках и пуховом платке взгромоздилась в розвальни, и гнедая лохматая лошадка легко понесла сани по накатанному пути.

К Трентицким было ехать около трёх вёрст. Оставив сани и лошадь у знакомого мужика, Дунька пешком дошагала до господского дома, прямиком прошла в людскую и, перездоровавшись со всеми, вызвала в сени свою куму: ключницу Фроловну. Фроловна, в свою очередь, вывела к ней худенького старичка с нежным пухом вокруг розовой лысины, облачённого в залатанный, на локтях протёртый до дыр камзольчик и плисовые панталоны. Это был известный всей округе француз Эмиль-Жан Клодье – отслуживший своё гувернёр всех шестерых мальчиков Трентицких. Клодье шёл уже седьмой десяток, и он жил при господах из милости – не имея никаких обязанностей, вздыхая о милой Франции, которой почти не помнил, и с утра до ночи прикладываясь к полуштофу «красненького». От бывшего гувернёра ощутимо несло вином, но голубые выцветшие глазки смотрели вполне осмысленно и живо.

– Будь здоров, Емелья Жаныч, – степенно поздоровалась Дунька, – До твоей милости прибыла, спаситель! Не поможешь ли вот письмецо разобрать? Только тебе и возможно, нашей грамоты не хватает…

– Извольте, Авдотья Васильевна, – старичок взял письмо Александрин и уселся с ним за стол у окна. Тихим, дребезжащим голосом начал читать письмо по-французски и сразу же – переводить на русский. Дунька, положив локти на столешницу, напряжённо слушала. Лоб её перерезало глубокой складкой.

Старичок закончил. Дунька молча выложила на стол серебряный рубль.

– Вы много даёте, Авдотья Васильевна! – изумился бывший гувернёр.

– Стало быть есть за что, – усмехнулась Дунька, выкладывая на стол ещё одну серебряную монету, – А вот это, Жаныч, за то, чтобы ни одна живая душа про читанное не прознала! Даже ежели вусмерть пьян будешь…

– Я довольно крепок во хмелю! – насупился старичок.

– Знаю, знаю, иначе нешто пришла бы к тебе, кормильцу? – польстила Дунька.

– Между прочим, весьма занимательное чтение! – задумчиво заметил Клодье. – Можно сказать, роман… Где вы добыли сию эпистолу, Авдотья Васильевна?

– А вот это уж не твоего ума дело, не обессудь, – Дунька уже двигалась к дверям. – Прощевай, Емелья Жаныч, благодарствуй за помощь!

В Бобовины экономка вернулась уже в сумерках. Вошла в людскую, позвала к себе Парашку и, вернув ей слегка помятое письмо, распорядилась:

– Спосылай, как велено!

После страшных мартовских снегопадов сразу, в один день, пришло тепло. В ночь под Благовещение страшно выл ветер, по небу носились чёрные, всклокоченные тучи, сквозь которые испуганно проглядывала луна. Деревья клонились к земле, стонали и трещали, как перед концом света. А наутро всё стихло, в очистившемся, невинно-голубом небе повисло солнце – и вдохновенно принялось жарить по-летнему. Высоченные сугробы в три дня просели, почернели и утратили всю свою ледяную величественность. Многонедельные труды зимних вьюг и метелей безудержно расползались ручьями, ручейками и лужицами. Началась такая чудовищная распутица, что обитатели села Бобовины добрым словом поминали недавние морозы, когда, по крайней мере, можно было добраться куда угодно санным путём. Теперь же без приключений нельзя было дойти от дома до скотного двора. Ноги утопали в жидкой грязи по колено. Все дворы, и крестьянские, и барские, были залиты водой. По дорогам было впору сплавляться на плотах и лодках. Потом зарядили тёплые весенние дожди. Солнце, проглядывавшее по временам между лохматыми тучками, старалось вовсю – и не в силах было осушить затопленные луга, поля и дороги. Всё это безобразие продолжалось до самого Василия-Тепленника, пока, наконец, ручьи и ручейки не успокоились в балках, оврагах и болотах, грязь не подсохла и мужики не выехали в поле с подновлёнными плугами и боронами. Солнце продолжало печь, выгоняя из влажной земли стрелы молодой травы. Густо и дружно взошли озимые, косогоры вокруг Бобовин осыпало жёлтыми монетками мать-и-мачехи, голубыми перелесками и нежными колокольцами подснежников. В старом саду князей Тоневицких уже цвели вишни, белым дымом опутывая тоненькие, ещё без листьев, ветви, и пенным розовым цветом оделись ранние сорта яблонь.