Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

«Да когда же Серёжа приедет? – думала Вера, стоя у открытого окна большой гостиной и глядя на то, как над зелёной дымкой дальнего леса, за озером, кружится стая журавлей. – Пахотные уже начались, а они сидят в Москве! Разумеется… разве можно Варе сейчас куда-то трогаться… Наверное, мне самой нужно выехать в Москву, остаться там с Варей и отпустить Серёжу сюда, на работы. А когда Варя родит, мы вместе вернёмся к нему! Да… стоит это сделать. Как только приведут в порядок экипаж. И почты, конечно же, стоит дождаться: с самого марта не получали! То распутица, то дожди… Не вплавь же за ней посылать было! А это что стучит? Кажется, подъехал кто-то?»

Вера высунулась в окно, силясь рассмотреть дорогу у ворот – и сразу же вбежала Домна.

– Пошта прибыла, барыня! Три мешка огромнеющих Петрусь привёз!

– Господи, так распорядись нести скорее! – обрадовалась Вера. – Наконец-то! С самой зимы ничего не приходило…

Почту дружными усилиями трёх дворовых доставили в кабинет барыни, и Вера лично разрезала огромными ножницами угловатые мешки. На стол высыпались толстые журналы, жёлтые казённые пакеты из уездной канцелярии и комитета мировых посредников, измятые номера «Ведомостей», четыре письма от Аннет, два – от Николая, три – от князя и княгини Тоневицких из Москвы, несколько писем от старых подруг по институту. И – одно в простом сером конверте, подписанное тонким кудрявым почерком, странно знакомым Вере. Тщетно напрягая память, Вера вскрыла письмо и подошла к ним к окну.

«Княгиня! С первых же строк позвольте уведомить Вас, что я глубоко осознаю всю дерзость, всю неуместность и непозволительность моего письма к Вам. После всех тех страданий, что я причинила Вашему Сиятельству…»

Голубой свет весеннего утра вдруг с такой болью ударил Веру по глазам, что она зажмурилась и неловко опёрлась рукой о подоконник. «Боже мой… Через столько лет?.. Господи, не может быть! Она жива, она здорова! Какое счастье, боже…» Как можно было сразу не узнать этого безупречного французского, этого тонкого почерка, этих вычурных, многословных фраз? Александрин! Вера рассмеялась как девочка; торопливо вытерла ладонью мокрые и горячие глаза и, едва справляясь с дыханием, принялась читать дальше:

«Поверьте, я глубоко осознаю всю низость, непростительность и неблагодарность моего поступка. Я никогда в жизни, даже находясь на краю могилы, не осмелилась бы вновь взволновать ваш душевный покой и напомнить о своей ничтожной особе, если бы не глубочайшие страдания человека, Божьим промыслом оказавшегося моим спасителем. Господь в полной мере обрушил на меня свой гнев, и за всю боль, причинённую Вашему Сиятельству, я была наказана сполна. Но Господу же было угодно спасти меня, когда я находилась на краю бездны и уже делала шаг в пропасть – роковой шаг! За мгновение до гибели Господь послал мне ангела, которого я ничуть не заслуживала, но пути Божии неисповедимы и нам не дано знать причин, по которым Он удерживает нас от последнего шага. Имя моего ангела-спасителя хорошо знакомо Вам: это помещик Бельского уезда, граф Никита Владимирович Закатов. Тот самый, что преданно и неразделимо любит Вас всю жизнь. Страдания этого человека невыразимым клинком терзают моё сердце, и лишь поэтому я решилась писать Вам, не имея на это никакого права и зная, что никакими мольбами ни на этом, ни на том свете мне не выпросить Вашего прощения…»

«Никита?!. – Вера упала в кресло и, уронив листок бумаги на стол, стиснула виски похолодевшими пальцами. – «Каким-каким клинком он терзает её сердце?.. Да что же это… с ума я, что ли, схожу?! Никогда эта девочка не умела выразиться прямо! Придётся всё читать сначала…» Сердце колотилось, как сумасшедшее. Кое-как зажав его ладонью, Вера дрожащими пальцами разгладила письмо Александрин и вновь погрузилась в чтение.

Весна входила в таёжные леса не спеша. Дни уже становились долгими, ясными. Солнце подолгу висело в небе, поднимаясь выше лесистых гор на юге, и спускалось вечером неохотно, медленно, цепляясь за заснеженные ветви кедров и подолгу застревая между ними оранжевым текучим сгустком. Но снег лежал как ни в чём не бывало: высокий, неподвижный, непроницаемо спокойный в своей власти, спеленавший окаменелую землю, как покойницу, – и, казалось, конца-края не видно этому стылому царству. Стояла уже середина апреля – а ещё налетали внезапные бури, когда страшно стонала от порывов ветра тайга и снег летел вихрями и столбами, словно грозное небесное воинство. В такие ночи обитатели охотничьего балагана жались к натопленной печи, слушали, как угрожающе трещат прямо над крышей деревья и визжит, как полоумная, вьюга в трубе. Казалось – вот-вот рухнет могучий кедр, раздавив, словно бумажный, балаган со всеми жителями. Однажды и впрямь упало дерево – огромная ель на краю оврага саженях в полтораста от балагана. На следующий день Ефим и Петька выбрались посмотреть на выворотень. Покачав головой при виде огромного, в шесть аршин, комля с узловатыми, будто руки неведомого чудища, ветвями, Ефим взялся обрубать смолистые сучья на растопку. Когда ворох лапника вырос выше самого Ефима, топор взял Петька и ловко нарубил себе кривых сучков, в котором только ему виделось что-то зримое. Вечером, при свете яркой еловой лучины, Петька увлечённо орудовал ножиком, превращая бесформенный сук в стройную бабу с коромыслом.

– И ведь получается у него! – восхищался Ефим, сидя рядом на пороге и увлечённо наблюдая за работой мальчишки. – Я вот хоть неделю просижу – такого не выдумаю! Сучок сучком, что в нём разглядишь? И баба-то какая справная получилась: будто смыслит в них чего… Право слово, Петька, надобно тебя в ученье к настоящему мастеру отдавать! Вот весна будет, придём на Урал, устроимся, оглядимся – и свезу тебя в Касли! Коли дед Трофим не врёт – там твоё уменье как раз к месту будет!

– Снедать-то идите, умельцы, – звала Устинья, бухая котелок на стол, – Кашу я сварила да медвежатину в углях запекла. Васёна, ну-ка неча хорониться, иди да ешь! Кому это всё принесено-то? И медку с клюковкой поешь, тебе надобно!

– Дитям дай, Даниловна, – хмуро отзывалась Василиса. – И сами ешьте. До весны долго ещё, зубы берегите.

– Всем хватит, – уверяла Устинья.

Она была права: с тех пор, как дед Трофим узнал, что Василиса беременна, хорошая еда в зимнем балагане не переводилась. Помимо уже привычной крупы, солонины и сухарей, старик или Гришка привозили на ручных санях мёрзлое мясо – медвежатину, оленину, – рыбу, мочёные ягоды, черемшу, мёд и клюкву.

– Брюхатой бабе вдоволь харча надобно, – говорил старик, когда Устинья смущённо принималась благодарить и уверять, что они обошлись бы и меньшим. – Коли здорового работника наша Васёна родить намеряется – пущай ест, сколь нутро просит.