Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

Ефим, наконец, понял, о чём говорит брат. Невольно поёжился, вспомнив сияющий солнцем и снегом день, смуглое узкоглазое лицо охотника в меховом малахае, вылетевшего на лыжах из леса и застывшего в трёх шагах от крыльца. При воспоминании о собственном беспомощном испуге по коже продрал мороз.

– Так это… ваш был, что ли?

– Наш! Галданка! Принёсся вечером в стойбище, хохочет, кричит: Антип, твоих встретил! Своими глазами, мол, видел, что вы в балагане у деда Трофима живёте! Мужик, говорит, огромный со зверской рожей и баба с косищей в руку толщиной! Я как услыхал – свету не взвидел! Чуть на пузе по снегу не пополз, лыжи у бурят выпрашивал – не дали, черти. Галданку-то тятька со старейшинами чуть не прибили опосля: надеялись, слышь-ко, что я у них навеки останусь… А про Васёнку Галдан ни слова не сказал. Я и подумал, что – померла…

– Жива-здорова и дитя ждёт, – ехидно сказал Ефим. – Не открутишься теперь!

Антип молча, улыбаясь, смотрел в огонь.

До вечера Устинья просидела молча. Сухими, воспалёнными глазами смотрела на то, как Танюшка ковыляет вдоль стены, путаясь в сене, как Петька, глотая слёзы, машинально подставляет руки, чтобы малышка не упала… И когда снаружи заскрежетал засов, Устинья даже не повернула головы – только жестом велела Петьке держаться ближе к себе.

В сарая вошла старуха-хозяйка. Глядя на то, как она разворачивает полотенце и выкладывает перед пленниками полкаравая хлеба, вяленую рыбу, горшок со щами и ложки, Устинья думала: ведь ничего не стоит прыгнуть на старую ведьму и скрутить её. А после, прикрываясь ею, потребовать выпустить себя, детей, Васёну…

– И что делать будешь, голубушка? – словно прочитав её мысли, вполголоса спросила старуха, – Куда пойдёшь по тайге с дитями-то? Сыны-то мои тебя враз догонят: они в лесу как дома. О малых своих подумай.

– Мои малые – не твоя печаль, – ровным голосом отозвалась Устинья.

– Отчего ж? – пожала плечами старуха, – Они мне тоже внуки теперь.

– Чертям в аду такую бабку! – дрожа от ненависти, процедил Петька. Старуха только усмехнулась и снова уставила тёмные, пронзительные глаза на Устю.

– Ты, милая, посиди, подумай… утишься. Мужика твоего уж на свете нет: мой дед любого зверя в глаз бьёт, оплошки не случается. Одна ты тайгу не перейдёшь. До властей тебе пробиваться не с руки, коли беглая. А сыны у меня справные. Бери себе Егоршу.

– Не будет того, – спокойно сказала Устинья, глядя в лицо старухи серыми, как железо, глазами. – Своей волей не пойду, а силом меня взять тяжело будет.

– Это ты сейчас так говоришь, – понимающе кивнула старуха. – Погоди, время пройдёт, уймёшься. Поймёшь, что для тебя лучше и быть не могёт.

– Нешто ты Богородица, а дед твой – Царь небесный? – сощурилась Устинья. – Не много ль на себя берёте – людям счастье выбирать?

– Да уж выбрали, – невозмутимо отозвалась бабка. – Тебе теперь терпеть да привыкать. Не ты одна такая. Баб тут днём с огнём не сыщешь, вот и приходится на грех идти. Старшую мою невестку, Татьяну, сыновья из поселенья выкрали. Тоже долго билась да металась, дважды из петли вынали её: дети, вишь, у ней в поселенье остались. Я уж своих ругала: не могли будто бездетную словить, будто баба без детей своих жить сумеет! Федька с Егоршей тогда сами молодые были, не расмыслили, что не годится так. Опосля Танька притерпелась малость, год с Фёдором прожила вовсе по-доброму, только весной в полынью на реке провалилась. До сих пор гадаем: ненароком, аль сама не стерпела… Потом Ванька себе из скитов Анну привёз, но та вовсе блажная оказалась: в постель с мужем не ложилась, только в углу коленями пол протирала да метанья совершала. Опосля вовсе свихнулась, в лес убежала да не воротилась… Потом две бабы добрые у нас были… Это когда буряты ватагу беглых поймали. Мужиков-то пятерых они положили, а двух баб, которые с ними были, нам продали. Ружьё, слышь-ко, новое за них взяли, басурманы! Правда, и нам барыш хороший оказался: Фроська по сей день с Ванькой живёт, детишек рожает и по хозяйству всё справляет. Почти уж и не плачет, свыклась. А другая родила Егорше двоих, а на третьем и отдай Богу душу! Опять сын вдовым оказался… Савва Матрёну свою из поселенского кабака привёз. Вовсе пьяная там валялась, будто не баба, а неподобие мужицкое… Я даже Савку-то и отговаривала её брать, думала – пустельга-бабёнка… А оказалось вовсе наоборот! Как за Савкой пожила – и добрая, и ласковая, и по хозяйству бегает ловко. Одно худо – только девок рожает, уж четыре их в доме… А тут ещё и Гришка вымахал, и тоже невесту ему подавай! Сама разумеешь, как с дедом крутимся…

Устинья слушала неторопливую речь старухи, не перебивая. Только глаза её всё больше и больше отливали морозной сталью.

– Бабушка, да ты сама себя слышишь ли? – хрипло спросила она, когда старуха умолкла и сунула в руку Петьке кусок хлеба, который тот отбросил, как ядовитую змею, – Одну невестку вы до полыньи довели, другую – до полоумия, третья родами померла, четвёртая по сей день плачет… Да нешто люди вы?.. Нет, Васёна вам живой не дастся. Про меня и речи нет: всякого искалечу. Что, после нас – новых промышлять отправитесь? Слушать тебя – и то страсть берёт, а уж жить-то с твоими упырями… Всамделе, в прорубь лучше!

– Мои сыны – не упыри, прибери язык-то! – неожиданно обиделась старуха, – Они жёнок не мытарят! И с вами тоже добром хотели: Гришка вон всю зиму эту дуру Васёнку улещивал! Нешто твой варнак Ефим лучше был?

– Знамо, лучше! – проглотив горький ком, процедила Устинья.

– Может, и в каторгу невинно попал? – сощурилась старуха. – Не порешил двоих враз?

Но упоминание об Ефиме лишило Устинью последних сил, и она сумела лишь сдавленно выговорить, откидываясь спиной на стену:

– Будь ты проклята, сука старая… И ты, и сыны твои. И дед, убивец. Меня вам не взять.

– Ну и дура окажешься, – бабка уже взяла в себя в руки и резко поднялась. – Посиди, подумай своей башкой пустой… варначка беглая! Коли дитям сытой жизни захочешь – пойдёшь за моего. Егорша ждать привычный, потерпит, покуда в разум вернёшься. И так целу зиму ждал.

Скрипнув, захлопнулась дверь, стукнул засов. На сене остался стоять остывающий горшок со щами, хлеб и рыба.

– Поснедай, Петька, – посоветовала Устинья, – Нам с голоду слабеть не с руки. Всё едино пробиваться придётся.

– Не давайся им, тётя Устя, – сурово велел Петька, – Не давайся. Я-то у тебя остался! Придумаю что-нибудь, ничего! Своими руками этого Егоршу придушу… и Гришку тоже. Мы, слава богу, каторжные, не таких валяли!

– Жуй уж, Аника-воин… Дале видно будет, – шёпотом сказала Устинья. Слёз не было – хоть убей.

К жилищу деда Трофима добирались два дня. Можно было бы двигаться и быстрее, как настаивали буряты, но развязать старика братья не рискнули: тот легко мог сбежать в насквозь знакомую ему тайгу. Дед Трофим, впрочем, на освобождении не настаивал, попросив только сделать узел послабей: «Чтобы кровь не остановилась». Он шёл через лес спокойно, шагая по кочкам и низинкам, перепрыгивая по валунам через ручьи и морщась, когда колючие лапы елей хлестали по лицу. Буряты неутомимо топали впереди, изредка бросая Антипу слово-другое на своём языке. Ночевали у костра, в наспех смётанном из лапника шалаше, дежурили по очереди. Ночи были ещё холодными, ясными. Лунный свет заливал корявые стволы кедров, огромные, покрытые трещинами и мхом камни. А днём над головами, в чистом прозрачном небе, стая за стаей, кликая, всё летели и летели птицы. Лесные озёра покрывались птичьими семьями, словно пёстрыми коврами. Оживали прибрежные заросли. Молодая трава не скрывала кормящихся в ней утиных стай. Птицы совершенно не боялись людей, и вечером Ефим ловко подбил камнем довольно крупного гуся. Птица оказалась жёсткой и жилистой, но и её обглодали до костей.