Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Говорил, говорил… – сдавалась Устинья, – Как есть цыганка ярмарочная – всё знает, чем душа утешится!

Антип только усмехался и успокаивал Василису, которая то жалась к нему всем телом, то спохватывалась:

– Да спусти меня, Антип Прокопьич… я и сама… тяжко ведь!

– Виси, сказано! И так дитё взволновала! Сильно бьётся?

– Пихается… пятками… – счастливо поясняла она, глядя сниу вверх огромными глазищами, – Не бось, не выскочит! Крепкая работа!

– Ты отчего ж к Гришке тому не пошла? – тихо спросил её Антип, – Ефим сказывал – всю зиму отбрыкивалась!

– Тебе ж обещалась, – удивлённо пояснила Василиса.

– Так меня уж, почитай, на свете не было!

– Другим – не было, а мне – был, – фыркнула она. Антип растерянно умолк. Поймав полный насмешливого ехидства взгляд брата, смутился вконец, залился густой краской и с шумным вздохом перекинул Василису с одного плеча на другое. Устинья, наблюдавшая за этой сценой, тихо рассмеялась и уткнулась лицом в плечо мужа:

– Дураки вы, мужики… дураково царство! И не жили б мы с вами – да где других-то взять?

Когда красное солнце начало, путаясь в ветвях деревьев, спускаться за лесистые горы на западе, остановились на ночлег. Фроська скрылась в заросшем ельником овраге, отыскивая заросли саранок. Антип с Ефимом рубили ветви для шалаша, Петька привычно мастерил из прошлогодних шишек бирюльку для Танюшки, Василиса собирала сухостой для костра. Устинья, стоя на коленях, вынимала из мешка припасы и раскладывала их на рыжей хвое, устилавшей землю.

– Что-то мало вовсе, – разочарованно сказала она, заглядывая в опустевший мешок, – Хлеба фунта с полтора, солонины кус, рыбина… А тяжек будто был, все плечи мне стёр! Что за притча такая… ой!

Угол мешка, вырвавшись из рук, вдруг ударил её по колену так, что мгновенно заломило кость. Устя зашипела сквозь зубы, сморщилась. С сердцем отбросила мешок – и под ноги ей выпал желтоватый, тускло поблёскивающий камешек. Это был последний самородок из тех семи, что Петька нашёл на берегу реки. Тот самый, которым Ефим в своё последнее утро в балагане расплатился с дедом Трофимом. Похожий на фасолину с двумя щербинками.

– В мешке его, видать, старик прятал… – ошалело сказал Ефим, взвешивая самородок на ладони.

– Настоящий? – недоверчиво взглянул на камешек Антип.

– Настоящий… – Ефим вздохнул, огляделся. – Нешто в овраг закинуть от греха?

– На что выбрасывать? – пожал плечами Антип. – Просто так спрятать надо, чтобы, коль возьмут нас где, сразу его сбросить. Не хватало ещё за утайку золота казённого огрести! Это тебе не просто за побег… Лет на пять хужей выйдет!

– Всё едино продать не сумеем, – озабоченно прикидывал Ефим. – Это ж людей нужных знать надобно, купцов тайных…

– Время придёт – узнаем, – уверенно сказал Антип. – А покуда припрячь. Нам он сейчас не надобен. Сейчас тайга сытная! И черемша уже лезет, и саранки… Да и ягода скоро пойдёт! К осеням наверняка до Шарташа доберёмся. А там – помогай Господь… Устя Даниловна, да что ж ты опять слезьми залилась-то? Вместе же мы опять – и целы-здоровы! Чего ещё от Бога надобно?

В середине мая во всём Бельском уезде дружно и весело зацвели яблони. Старый господский сад в Болотеево весь стоял в пенной бело-розовой кипени, благоухая свежестью и мёдом. Пчёлы важно и весело гудели в золотых россыпях тычинок. В палисаднике над выстрелившими зелёными лезвиями крокусов трепетали бабочки. В тени заросшего, глухого парка уже раздавались первые соловьиные трели. Подсохшие лужи на дороге радостно разбивались взъерошенными воробьями, а заливные луга стояли ещё полными талой воды, и между мохнатыми островками травы и жёлтых купальниц торжественно плавали деревенские утки. Пруд был наполнен до краёв зеленовато-голубой влагой, в которой отражались лёгкие облака. Дни стояли ясные, тёплые, полные птичьего щебета, игры света в молодой листве, солнечных пятен на неприбранных дорожках сада и стремительного чирканья ласточек над гладью реки. В полях отпахались и отборонились, посеяли рожь и пшеницу, и бабы уже прятали по мешочкам печёные яйца, готовясь высевать лён. Никита Закатов, почерневший от весеннего загара, дни и ночи проводил на работах, и запыхавшийся Кузьма верхом на незасёдланной гнедушке отыскал своего барина лишь к вечеру.

– Барин, Александра Михайловна опростамшись! Авдотья Васильевна велела вас домой требовать!

– Как «опроставшись»? – всполошился Закатов. – Дунька говорила – ей ещё неделя… Ты перепутал, поди, что-то, болван! Прокоп Матвеевич, присмотри тут за всем, я – в имение!

Несмотря на все опасения, Александрин разрешилась от бремени легко и просто – чем вызвала крайнее изумление Дуньки:

– Вот отродясь не видывала, чтобы благородная барыня этакой телесной дохлости в два часа младенца из себя представила! Это только нашей сестре-мужичке впору! Ведь в чём душа держалась, тонкая да прозрачная – а управилась, как кухарка распоследняя! «Ой, Парашка, началось!» – и сама бегом по грядкам в баню, подол подхвативши! Шадриха насилу успела прибежать да фартук подставить – сейчас младенец и выкатился! Голосистый да здоровенький, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

– Дунька, мне можно к ней зайти, или это неприлично? – напряжённо спросил Закатов.

– Вот, ей-богу, сама не знаю, барин, – задумалась Дунька. – По-хорошему, так нечего вам там делать, коль вы ей не супруг. Вот пождите, вечерком мы барыню в дом перенесём, младенчика окрестим, я уж к отцу Никодиму послала… а там уже и видно будет. Шадриха согласилась на ночь остаться да распорядилась, чтоб поменьше народу возле барыни крутилось. Мало ль глаз у кого нехороший! Слава богу, хоть цыгане ваши, черти немытые, съехали уже…

Вечером Александрин, бледная и счастливая, лежала в своей комнате с младенцем на руках. В девичьей целая дюжина мастериц кроила, шила и вязала детское приданое, а в кухне Шадриха запаривала травы:

– Вот, гляди, Авдотья: это поутру да вечером дашь, этим обтирать, в этом младенчика купать, – а вот это, в корчаге, упаси Господь тебя трогать! Это ежели, не дай Бог, жар подымется, – тогда сразу за мной спосылай, и я сама дам.

– Всё исполню, Игнатьевна, не сомневайся, – серьёзно пообещала Дунька, избегая даже смотреть на глиняную корчагу, замотанную чистой холщовой тряпкой. К счастью, снадобье из страшного сосуда не понадобилось: и роженица, и ребёнок чувствовали себя прекрасно.

Маняша, очень скучавшая в эти дни без своей гувернантки, рвалась к Александрин и страшно сердилась из-за того, что перед её носом неумолимая Парашка захлопывает дверь. Устав без конца слушать: «Барышня, не до вас сейчас мамзели, извольте сами поиграть», она в конце концов подняла стенобитный рёв. Закатов, который не мог вынести даже обычного всхлипа дочки, поспешил предложить: