Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Силок бы на зайца поставить, – размышлял на ходу Антип, – А лучше с десяток. Вон они, повсюду свадьбы играют… Вовсе осторожность потеряли!

– Некогда, – цедил Ефим, с нетерпением поглядывая на небо, – И так сколь времени потеряли с хрычом! А ну как у меня там уже Устьку ссильничали сукоеды эти?!.

Дед Трофим только молча, сердито сплёвывал. Антип молчал.

К вечеру второго дня буряты остановились. Гамбо несколько раз резко махнул рукой на юг, повернулся к Антипу и произнёс длинную тираду на своём языке. Антип что-то коротко ответил, подошёл к буряту и облапил его. Гамбо затрепыхался, придушенно, сердито запищал, высвободился. Поклонился, прижав руку к сердцу, сначала Антипу, потом – Ефиму, и исчез в кустах вслед за товарищами.

– Куда это они подхватились? – изумлённо спросил Ефим.

– Так пришли мы, – спокойно сказал Антип, – Вон за той взгоркой наш душегубец и живёт. Так, дед?

Тот согласно кивнул – и прибавил шагу.

Вскоре лес раздался, и перед братьями оказалось огромное подворье. На дворе было тихо: только замотанная платком тётка кормила кур. Увидев спускающихся с горки братьев и – между ними – деда Трофима, она всплеснула руками, словно увидела привидение. Решето с мякиной упало на траву.

– Позови наших, Мотря, – спокойно велел старик, – Потолкуем.

Баба убежала – и через минуту на подворье толпилось десятка два взрослых и детей. Стиснув зубы, Ефим оглядывал эту толпу. Мужиков было и впрямь шестеро: здоровенных, крепких, широкоплечих, недобро глядящих на пришлых. Ефим узнал только Гришку, злорадно отметив, что парня будто черти драли: вся физиономия покрыта старыми и новыми царапинами, глаз опух, на подбородке – свежая ссадина. «Васёнка душу отвела, умница!» У каждого из братьев в руках было ружьё.

– Серьёзный народ, – усмехнулся за его плечом Антип. И крикнул, – Ну что, мужики, меняться станем?

– Тебе чего, варнак, надобно? – хмуро спросил старший из братьев – бородатый, с застарелым, уже жёлтым синяком на скуле, – Пошто тятьку скрутили?

– Баб наших взад надобно. Выводи.

Сыновья деда Трофима словно окаменели. Молчали и женщины. Одна из них, молодая, с тревожным взглядом, судорожно прижимала к груди младенца, который недовольно попискивал.

– На что ты, дура, его из люльки вынула? – сердито выругала её высокая старуха. Шагнула к пришедшим и, взглянув на старика, с невероятным удивлением спросила:

– Акинфич, нешто промазал?!

– Окстись, старая! – обиделся дед Трофим, – Всё бы ладом оказалось – кабы не брательник евонный из мёртвых воскрес! И принесла ж его нелёгкая… нет бы дальше у бурятов сидел! Отпущай баб… Не вышло в этот раз, так в другой выйдет. – он повернулся к братьям. – Всё, мужики, развязывайте меня. И так уж рук не чую, а мне они для дела надобны.

– Ничего, потерпишь, – Ефим снова оглядел молчащую ватагу братьев. Задумался, сощурив глаза, – Нет, мужики, вы сначала оружию свою всю сюда поскладайте. Мне не надобно, чтобы вы нас в полверсте отсюда, как зайцев, постреляли.

– Ты что, варнак, ополоумел? – изумлённо, словно не веря своим ушам, спросил старший, – Ружья поотдавать?! Да они дороже баб ваших стоят!

– И дороже тятьки, стало быть? – широко ухмыльнулся Ефим. – Ну, оно и верно: от деда в дому проку мало, зуденье одно. Мы его в реку сбросим, а ты заместо него большаком в семье станешь! Давно, поди, дожидаешься?

– Да замолчи ты, идолище! – в сердцах прикрикнула старуха. Ефим обернулся к ней – уже не улыбаясь. В его зелёных, отпетых глазах стояла мёрзлая стынь. «Особый» взгляд Ефима Силина несколько лет кряду вводил в оторопь самых лихих разбойников каторги.

Бабка попятилась:

– Свят Господь наш… Сатана! Да чем ты лучше моего Егора-то, анафема?!

– То у моей Устьки спрашивать надо, – Ефим шагнул к старухе, и стоящий рядом Гришка невольно загородил мать.

– Остынь, – с отвращением бросил ему Ефим. – Я – не вы, с бабьём не воюю. Но вот тятьке вашему башку сверну – не задумаюсь! Не поверишь, как душа просит! Так что вы меня не злите, мужики. Скидайте сюда оружье.

Он стоял неподвижно, переводя с одного лица на другое страшные зелёные глаза. Изуродованная шрамами физиономия была спокойной. Огромные руки лежали на плечах деда Трофима.

Молчание затягивалось. В глубине души Ефим даже заволновался: не рады ли, в самом деле, будут сыновья избавиться от батьки? Видимо, подобные мысли посетили и Антипа, потому что он сжал плечо брата и чуть слышно спросил:

– Ведь не согласятся, черти… Что тогда делать станем?

Ефим нахмурился, соображая… и в этот миг Егор, выругавшись сквозь зубы, медленно и осторожно положил на траву своё ружьё. Следом закланялись и другие братья. Вскоре у ног Ефима вырос целый арсенал.

– Молодцы, дружно вышло! – похвалил он и повернулся к брату, – Антипка, я деда присмотрю, а ты давай поразбивай ружья-то!

Братья взорвались возмущёнными возгласами. Громче всех ругался дед Трофим:

– Знаете что, братовья, совесть имейте! Оружье денег стоит немалых! Пошто его портить-то, где нам новое брать?! Мы ведь с охоты живём! Надо же и честь знать!

– Это ты, старая сволочь, мне про честь говоришь? – тихо спросил его Ефим, – Ничего, на наше золотишко новые купишь, не обнищаешь! Антипка, давай! Возьми вон колун у сараюхи – и с богом!

На то, чтобы превратить шесть ружей в груду щепок и искорёженного железа, у Антипа ушло несколько минут. Братья и старик наблюдали за ним с белыми от бешенства скулами, молчали. Молодуха с ребёнком молча, неотрывно смотрела на Ефима. Губы её беззвучно шевелились.

– А теперь – концы в воду! – ухмыльнувшись, распорядился Ефим – и Антип, схватив остатки оружия в охапку, поволок их к колодцу. – Всё, мужики, хватит зубами скрипеть! Выводите баб наших!

Старуха молча ушла за избы. Было слышно, как она возится там, гремя засовами. Ефим ждал, чувствуя, как невольно сжимается сердце. «Что, если обижали их? Всё подворье по брёвнышку раскачу!»

Первой вывели Устинью с детьми. Она шла с дочкой на руках, хмурая, не поднимая взгляда. Ефим, жадно смотревший в её чужое, осунувшееся лицо, понял: жене не сказали, почему выпустили. Но идущий рядом с ней Петька остановился на полушаге, вытаращил глаза – и заголосил:

– Дядя Ефи-и-им!!!

Устинья вскинула голову – и побелела так, что Ефим не на шутку испугался. Качнувшись, она неловко удержалась за Петькино плечо. Зажмурилась. Вновь открыла глаза. И, захлебнувшись рыданием, кинулась к мужу:

– Богородица… Ефимка… Да как же?! Сказали, что ты… что тебя… Ефи-и-им, горюшко моё!

– Ну вот, сейчас опять «горюшко»… – пробурчал он, чувствуя, как неумолимо поднимается в горле ком, – Врали всё, живой я! Устька, да будет… чего ты, ей-богу… Да Устька ж! Годи заливаться, дура…