Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

Они шли целый день, минуя то сумрачные еловые пролески, то солнечные косогоры, сплошь покрытые молодой травой, то каменистые холмы, где скакали по вековым валунам ещё серые, не облинявшие белки и полосатые, вёрткие бурундуки. Перебирались вброд через ручьи, несущие по камням сухостой и прелую хвою, петляли между могучими кедрами. Устинья за весь день не произнесла ни слова, не отвечала, когда обращались к ней. Лишь когда Петька в который раз принялся осыпать похитителей каторжанской бранью, она вполголоса велела:

– Перестань.

– Да как же ещё-то с ними?! – Петька повернул к ней чумазое, всё в дорожках высохших слёз лицо. – Нешто по-другому надо?

– Никак не надо. Много чести. А слов таких я чтоб от тебя не слыхала, малой! Они – нелюди, так ты-то таким же не будь.

Идущий рядом Егор обиженно насупился, но промолчал. Петька опалил его мрачным взглядом. Сквозь зубы сказал:

– Погоди, рассучий сын: вернётся дядя Ефим-то…

– Петька!!! – рявкнула Устинья.

– Молчу…

Тяжелее всех пришлось Василисе. С огромным животом, на опухших ногах, она устала уже через полверсты. Но когда Гришка подошёл взять её на руки, Васёна набросилась на него так, что парень, не удержавшись на ногах, повалился спиной в кусты можжевельника. Братья загудели. Старший негромко, увещевающе сказал:

– Да не бесись ты, дура, – дитя скинешь! Куда ты с таким пузырём сама пошагаешь?

– Плевать! Отойдите! Пущай не трогает меня! – заливаясь злыми слезами, кричала Василиса, – Горло переем! Я сама, сама пойду!

Ненадолго воцарилось молчание. Затем старший повернулся к Устинье:

– Вели ей Гришке на руки пойти. Ведь всем хуже будет, коли перекрутит её.

Устинья посмотрела на ощетинившуюся Василису серыми, холодными глазами. Вздохнув, сказала:

– Полезай к нему на горб, Васёнка. Береги дитё. Последняя память ведь нам…

Василиса закрыла лицо руками, и худые плечи её затряслись.

– Да пропади ты, блажная! – взорвался Гришка, одним прыжком вскакивая на ноги. Его измазанное влажной землёй лицо перекосилось от бешенства. – Я и сам её не потащу! Федька, бери, волоки! Сам и женись на ей!

– Ты-то хоть не дури, – велел старший. Гришка шумно выдохнул, подошёл к Василисе и, стараясь не смотреть ей в лицо, осторожно поднял девушку на руки. Сквозь зубы сказал:

– Попозже брату передам.

В ответ Василиса отчётливо и ясно произнесла четыре слова, от которых поморщился даже Петька. Братья только покрутили головами. Ни один из них не ухмыльнулся. В полном молчании похитители и пленники продолжили путь.

Небо уже начало блёкнуть и тени деревьев посинели и вытянулись, когда путники поднялись на небольшую горку, сплошь покрытую молодой порослью елей и сосенок. Братья остановились.

– Пришли, – хмуро уронил старший. Усталая, злая, искусанная комарами Устинья хмуро взглянула из-под бровей – и чудом не ахнула.

Поодаль, на большом взгорке, стояли, тесно прижимаясь друг к другу, четыре избы-пятистенки из толстых сосновых брёвен. Забора не было. Избы стояли, как богатыри в чистом поле, плечо к плечу, – мощные, на высоких подклетах, срубленные старательно и любовно, с большими окнами, крепкими крышами и крытыми переходами-галереями от дома к дому. Позади виднелись хозяйственные постройки – такие же крепкие и ладные. А вокруг расстилался бесконечный хвойный лес, далеко-далеко переходящий в синие мохнатые взгорья. «И Прокоп Матвеевич такому хозяйству позавидовал бы… – вспомнила Устинья своего болотеевского свёкра, – Справно отстроились, лиходеи…»

Перед избами носилась ватага ребятишек. Увидев подходящих людей, они остановились. Из крайней избы вышла баба лет тридцати с замкнутым, узким, некрасивым лицом. Посмотрела на пришедших и, круто развернувшись, ушла обратно. Прикрикнула с крыльца – и дети, словно солдаты, все разом убежали в кранюю избу.

С минуту на подворье было пусто. Затем по высокому, в пять ступеней, крыльцу спустилась худая, крепкая старуха в коричневом сарафане и сбитом на затылок платке. Глаза у неё были тёмные, в мелкой сетке морщин, губы сжаты в тонкую скобку Было видно, что улыбается эта бабка редко. Подойдя, она молча взглянула на старшего из братьев.

– Привели, – коротко сказал тот. – Тятя не ворочался ещё?

– Нет покуда, – отрывисто сказала старуха. – Куда баб девать?

– Сам не знаю. Кидаются, как рыси, – он сумрачно кивнул на Устинью. – Посмотри, что вот эта оглобля с Егоршей сотворила! Чудом жилу шейную не порвала!

«Оглобля» лишь смерила его коротким взглядом. Ныли плечи, саднили руки, которые Устинье так и не развязали – лишь ослабили слегка верёвку. Краем глаза она взглянула на Василису. Та безжизненным кулём висела на Гришке. Из её зажмуренных глаз ползли одна за другой слёзы, и рубаха парня на левом плече была уже темна от них. Петька рассадил себе пятку об острую лесину и сейчас, прыгая на одной ноге, пытался залепить рану молодыми листиками «мышьей травки». Танюшка уснула на руках старшего брата.

– Дитё в хату отнесите, – распорядилась старуха.

– Мне, – тихо велела Устинья. – Мне моё дитё. Бога побойся, упыриха старая!

– Коль не будешь дурить – отдам, – пообещала старуха. Подойдя, внимательно осмотрела Устинью; ощупав ей руки и плечи, одобрительно кивнула. Устинья зло отстранилась.

– Что латошишь, как лошадь? Сама видишь – сильная я! Живой не дамся!

– Куда денешься, – тускло сказала старуха. – Ваня, ты её покуда в подклет запри. А брюхатую ведите в избу.

– Нет! – забилась Василиса. – Мы вместе, вместе мы! Пустите! Пусти, собачий сын!

– Уведи, Гришка, – распорядилась старуха.

– Коли детей мне не отдашь – никуда не пойду, – таким же тихим, бесстрастным голосом сказала Устинья. – Коли долго связанной держать станете – руки отнимутся, в работу после не сгожусь. А ежели распутывать против моей воли станете… – Устинья смолкла, пристально посмотрела на Егора со сбившейся повязкой на шее, нехорошо усмехнулась. Тот, сопя, отвернулся.

– За что в каторге была, лапушка? – почти ласково спросила старуха.

– За убийство, бабушка, – так же ласково ответила Устинья. – Двоих на пару с мужем уходила. И Васёна наша за то же самое.

– Ох, грехи наши тяжкие… – искренне и горестно вздохнула хозяйка. – Плюнула б я на вас, гадюки… да где ж сынам других взять? Леший с тобой, забирай своё отродье. Да чур не брыкаться, когда запирать стану!

Устинья промолчала. Но, когда их ввели в большой, добротно сбитый сарай, наполовину заполненный прошлогодним сеном, без спора дала развязать себе руки. Тяжёлая дверь захлопнулась, упал засов. Устинья тяжело осела на пол и закрыла глаза.

– Что, тётя Устя? – тихо спросил Петька.

– Ничего, малой. Отдохнуть надо. После… после думать будем.