Евгений Штейнберг - Утренняя звезда

— Быть может, на небе все свидимся, — сказала девушка задумчиво.

— Так в священном писании сказано, — кивнул Егорушка. — Только я этого не понимаю. Сколько умерло людей за тысячи лет, неужто все они живут на небе?

— Не тела их, а души, — сказала Дуняша.

— А какое обличье у человеческой души? — размышлял вслух Егорушка. — И, когда я сам помру, как мне узнать на небесах матушку, отца, Александра Петровича?.. Непонятно!

— А мне и подавно, — сказала Дуняша. — Учись! Когда-нибудь поймешь.

— Я учусь… Иное, правда, скучно, а иное любопытно! А что потом стану делать, сам не знаю. Все хотел в артисты. А может, этот правду сказал: нет у меня дара?

— Глупости! — возразила Дуняша. — Откуда ему это знать?

— Еще хотелось бы сочинять. Стихи, трагедии. Как Александр Петрович! Или картины рисовать!.. Ты дядю Ваню помнишь?

— Бог с ним совсем! — сказала девушка с досадой.

— Знаю, обидел тебя! Но он все-таки добрый. И любит тебя, это я тоже знаю… Мало ли что могло случиться. Ежели вернется, ты ведь простишь его, Дуняша?

— Нет! — Девушка смахнула слезу краем передника. — Никогда! Перегорело все во мне… Мал ты еще, Егор! — Она резко поднялась. — Я тебе постелю… Пора спать, завтра опять в классы пойдешь!

В воскресенье на петровском театре давали комедию французского автора Мариво «Игра любви и случая».

Публики было много: московские зрители успели полюбить этот театр, недавно открытый приезжим антрепренером, англичанином Медоксом, близ церкви Спаса на Копьях.

Петровский театр был более роскошный, нежели прежние. Зрительный зал, освещенный огнями хрустальных люстр, вмещал около ста изящно отделанных лож, несколько рядов кресел и многоместный партер. Вокруг зрительного зала помещались гостиные; в самой большой из них — зеркальной ротонде — по определенным дням устраивались маскарады, посещаемые множеством московских франтов и щеголих.

…Спектакль окончился рано. Лакеи в разноцветных ливреях с позументами толпились на ступенях подъезда, выкликая кареты своих господ. Театральные служители гасили люстры. Актеры разошлись по уборным снимать грим, переодеваться. Полчаса спустя они собрались в вестибюле, у выхода. Комик Ожогин, заменивший недавно умершего Каллиграфа, рассказывал одну из своих бесчисленных историй, представляя в лицах старую барыню и ее дворецкого. Актеры покатывались со смеху.

— Где же, однако, наш рыдван? — спросил мягким, напевным голосом знаменитый трагик Померанцев, любимец московской публики.

У Медокса было заведено развозить актеров после спектакля.

— Не будет нынче экипажа, Василий Петрович. Придется пешочком! — сказал Ожогин.

— Это почему же? — нахмурился Померанцев.

— Кучер Прохор напился.

— Ну и черт с ним!.. Неужто другого нельзя сыскать?

— А он, прохвост, и лошадей напоил, — ответил Ожогин серьезно. — Улеглись в стойлах своих и храпят.

Померанцев с недоумением посмотрел на комика. Актеры расхохотались.

— Ну, ну! — молвил Померанцев высокомерно. — Ты, кажется, братец, забываешься…

— Да я так только, Василий Петрович, — виновато пробормотал комик.

Из внутреннего коридора вышла молодая актриса в бархатном салопе и высоком шелковом капоре.

— Ты с нами, Дуняша? — спросил Ожогин.

Актриса не успела ответить, как дверь с улицы отворилась. Появился молодой человек. Одетый по моде, но без излишнего щегольства, он застенчиво поклонился артистам и подошел к Дуняше.

— Я вас дожидаюсь, Авдотья Кузьминична, — сказал он вполголоса. — Не дозволите ли отвезти?

Дуняша подумала минуту и, улыбнувшись, наклонила голову. Они вышли вместе.

— Никак, новый вздыхатель? — усмехнулась Ульяна Синявская, одна из премьерш медоксовой труппы.

— Кажется, так! — подтвердил Ожогин.

— Очего же «новый»? — укоризненно заметил Померанцев. — Как будто до сих пор никого у нее не было. Девица скромная.

— Видали мы этих скромниц! — сказала молоденькая Яковлева, игравшая роли субреток.

— Не знаешь ли, кто он? — обратилась Синявская к Ожогину.

— Как не знать! — ответил комик с апломбом. — Купецкий сын… Звать Тимофеем, а фамилия Полежаев. Богат, как Зевс!

— Не Зевс, а Крез! — поправил Померанцев. — Уму непостижимо невежество твое, Ожогин!

— Что ж, коли сумеет окрутить молодца, счастье ее! — сказала Синявская. — Таланта ни на грош, на театре ей делать нечего… Только едва ли он женится. Поволочится — и след простыл!

— Справедливо! — воскликнул Ожогин. — Нынче богатые купчишки чванятся не меньше бар… Ну, да и без венца сладятся!

— Эх, сороки, только бы вам языки чесать! — с досадой сказал Померанцев. — И чего вам от нее надобно? Сплетен не заводит, поперек дороги никому не становится. Актриса не бог весть какая, это верно! Не то, чтобы вовсе без дарования, а школа старая, сумароковская… Теперь уж не поправишь! Так тебе же, Ульяна, только выгода!

— А я и не опасаюсь! — пожала плечами Синявская. — Спесива, всех сторонится: дескать, я вам не чета! Папаша ее из мужиков в купцы вышел, разбогател. Вот и задирает нос.

Вошедший в подъезд кучер объявил, что экипаж подан. Актеры гурьбой повалили к выходу…

Дуняша со своим спутником ехали молча в щегольской двухместной карете. На улице было холодно, туманно, окна кареты запотели. В церквах уже звонили к вечерне.

— Ох, забыла, Тимофей Степаныч! — вдруг спохватилась Дуняша. — Я ведь не домой: мне в гости надобно…

— Вот как! — Полежаев заметно опечалился. — Куда же прикажете везти?

— На Покровку, в дом князя Трубецкого.

— Вон с какими высокими особами вы знакомство водите! — заметил Полежаев. — Скоро, пожалуй, с нами, простецами, и знаться не пожелаете.

— Как не стыдно! — укоризненно сказала актриса. — Да я не к князьям приглашена. К господину Хераскову, сочинителю! Он у Трубецких в доме живет.

— Поворачивай на Покровку! — крикнул Полежаев кучеру. Помолчав, он сказал: — Скоро уезжаю, Авдотья Кузьминична. В Сибирь!.. Отец рудник купил за Красноярской крепостью. А мне наказал осмотреть и дело наладить. Вот только снег выпадет, по первопутку и отправлюсь… Я уж там бывал однажды.

— Даль-то какая! — вздохнула Дуняша.

— Да, не близко! Почитай, месяца два ехать… Да это ничего! Люди и подальше забираются: к самой китайской земле, в Охотск, на Камчатку.

— Я и представить не могу, какова она, Сибирь. Сказывают — совсем дикая… Холод лютый!

— Зимы, верно, суровые, — согласился Полежаев. — Но, ежели в доме тепло да оденешься поплотнее, мороз не страшен. Зато лето — благодать: ясно, сухо… Места — красоты удивительной: леса густые, непроходимые, реки могучие. Едешь, едешь — тишина, только птицы щебечут… Впрочем, ежели кто к городу привязан, скучно, конечно.