Евгений Штейнберг - Утренняя звезда

— Как поступили бы вы на моем месте? — спросил Ерменев.

— Во всяком случае, был бы более сдержан… Дело твое худо, сударь!

— Чем же? Как видите, я снова на свободе.

— Так-то так! Однако предписано мне властями здешними отправить тебя на родину. Не позже, чем через две недели!

— Вот как! — Художник был поражен. — Ничего не пойму! Ведь сама королева… Что же могло приключиться?

— Этого мы с тобой знать не можем. Придворные дела — тонкая штука! Так или иначе, собирайся в путь. А вскоре и я отправлюсь… Хлопочу об отставке.

— А ежели ослушаюсь? — спросил Ерменев.

— Не советую, — покачал головой Хотинский. — Покуда об истории этой знаю только я, а ежели узнает посланник, господин Симолин, хуже будет! Отсюда тебя все равно вышлют, а в России тоже по головке не погладят.

Ерменев поспешил к Луизе… У Пале-Рояля, несмотря на ранний час, было оживленно. Под знаменитыми аркадами витрины лавок сверкали драгоценностями, пленяли роскошными тканями, кружевами, лентами, флаконами изысканных эссенций. На террасах кафе почти все столики были заняты; мимо них двигались гуляющие.

Ерменев шел, не глядя на публику, погруженный в размышления. Вдруг его окликнули. У столика на террасе он увидел Каржавина, с ним была какая-то дама.

— Так ты не уехал в Лион? — сказал Ерменев, подойдя к столику. Он поглядел на даму: — Ах, Шарлотта!.. Какими судьбами?

Дама ответила небрежным кивком.

— Неправда ли, как повезло! — весело воскликнул Каржавин. — Утром отправился на станцию, чтобы получить место в почтовой карете, и вдруг навстречу она! Я глазам своим не поверил… Прочла мою публикацию в газете и прикатила… — Он нежно взял руку жены и поднес ее к губам.

— Поздравляю! — сказал художник. — Очень рад…

— Присаживайся! — пригласил Каржавин. — Разопьем по этому случаю бутылочку Анжу…

— Кажется, мосье Жанно торопится, — заметила Шарлотта. — Не следует задерживать его.

— Совершенно верно, — подтвердил художник с легкой усмешкой. — Я действительно спешу.

Он учтиво раскланялся и пошел своей дорогой.

— Ей-богу, не могу понять, почему вы так суровы к нему, дорогая, — спросил Каржавин несколько укоризненно. — Он не сделал ничего дурного!

— У меня есть основания, — резко сказала Шарлотта.

— Какие? — Каржавин рассмеялся. — А знаете ли, что мне недавно взбрело в голову? Как-то бессонной ночью я как всегда думал о вас… И вот мне представилось, будто во время моего отсутствия вы и Жанно… Какой вздор!

— Вы были недалеки от истины, — сказала Шарлотта спокойно.

— Что?.. — Каржавин побледнел.

— Да, мой друг! Это могло бы случиться, если бы… Если бы я оказалась менее стойкой! Прошу вас не объясняться с ним по этому поводу, для меня это было бы тяжко и оскорбительно. Но нужно, чтобы вы наконец знали ему цену.

На этот раз хлопоты госпожи Виже-Лебрэн не увенчались успехом.

— Мне от души жаль вас, — сказала королева, — но я бессильна! Бывают обстоятельства, когда даже королева Франции вынуждена склонить голову перед высшими интересами государства. По моему настоянию вашего друга выпустили из Бастилии, но при непременном условии: он должен немедленно покинуть Францию…

— О государыня! — сказала Виже-Лебрэн. — Здесь какое-то недоразумение!..

— Этот господин замешан в преступной политической интриге, — объяснила Мария-Антуанетта.

— Не может быть! — воскликнула художница. — Жанно никогда не занимался политикой. Вас обманывают, государыня!

Королева грустно покачала головой:

— Ах, Луиза! Что можем мы знать даже о самых близких людях! Ваше горе глубоко трогает меня. Но, мне кажется, что так будет лучше. Этот человек недостоин вас… Мгновенная прихоть — у кого из нас их не бывало!.. Пройдет немного времени, и вы утешитесь… Все же кое-чего я добилась: ему позволено остаться здесь еще на две недели. Это мой подарок вам!..

…Итак, Ерменев должен был собираться в путь. Каржавин также готовился к отъезду. У него с женой было решено, что он отправится в Петербург, уладит там дела с наследством, а затем выпишет ее к себе. Шарлотта тотчас же возвратилась в Лион.

Пятнадцатого июля 1788 года Ерменев с Каржавиным покинули Париж.

«Париж, июня 20 дня 1789 года.

Пишу тебе второпях, любезный друг мой, ибо Багрянский нынче отбывает, а я хочу с ним передать мое послание.

О событиях здешних распространяться не буду. Багрянский изложит их подробно. Одно только скажу, что происшествия эти представляются мне весьма важными. Три дня назад депутаты третьего сословия в Генеральных штатах осмелились объявить себя Собранием национальным, иными словами — представителями всего французского народа. И еще объявили, что отныне налоги будут собираться не иначе как с одобрения сего собрания. Дворянское сословие такого решения не одобрило, духовенство же разделилось… И сих великих перемен мне привелось быть очевидцем. Поистине счастливый жребий! Багрянский полагает, что это приведет к ужасному беспорядку. Оттого и решил он уехать. Правда, простонародье парижское находится в сильнейшем возбуждении, но худого тут я не усматриваю. Понятно, что французы, терпевшие столь сильные притеснения от аристократии, ожидают ныне вольности и справедливости! Не законно ли стремление их превратиться в свободных и равноправных граждан своего отечества?

За полтора года я успел узнать сию нацию. При всей живости и пылкости характера француз обладает благоразумием и здравым смыслом. Он любит и уважает короля своего и не покушается на его державную власть. Посему кажется мне, что опасения Багрянского неосновательны. Во всяком случае, не вижу для себя необходимости покидать Париж в такие знаменательные дни. А тем паче, что занятия мои в Сорбоннском университете идут успешно. Усердно изучаю я науки натуральные и медицинские. Вместе с Багрянским посещал лекции и практические занятия по химии у господина Фурируа, по естественной истории — у графа Дебантона и многих других. С Багрянского сего достаточно, ибо он уже прежде наукам этим обучался почти два года в Лейдене. Я же нахожусь в самом начале пути. За это время весьма укрепился в знании французского языка и не испытываю затруднений, слушая лекции и читая научные книги.

Шлю братский поклон с пожеланиями здравия и всяческой удачи. Николая Ивановича не осмеливаюсь отвлекать от трудов и забот. Поклонись ему, благодетелю нашему, и сообщи содержание сего письма. А прочее Багрянский при свидании расскажет».