Галина Беломестнова - Лишь только смерть разлучит нас [СИ]

Александра очнулась только на другой день, в постели. От матушки она узнала, что аресту подлежали не только Захар и Никитушка, но и кузен мужа — Миша Лунин, родной брат Никиты — Александр, Сережа Муравьев-Апостол и еще многие, многие из родных и знакомых. Елизавета Петровна рассказала, что пока они гостили в усадьбе, в столице четырнадцатого декабря на Сенатской площади был бунт, войска восстали и отказались присягать новому Государю. Царствование Императора Николая Павловича началось страшно, с кровопролития.

Едва оправившись от потрясения, Александра Григорьевна начала спешно собираться в Петербург. Детей забирала с собою. Матушка, тихо плача, удержать не пыталась, знала, что — бесполезно. В хрупкой изнеженной Сашеньке таилась такая сила и непреклонность, что возражать было без толку!

Елизавета Петровна помогала собирать дочери вещи. На самое дно сундуков они прятали какие-то свернутые в трубочку бумаги из кабинета зятя. Дорога из Тагино в Петербург показалась Александре Григорьевне самой длинной за всю ее двадцатидвухлетнюю жизнь.

В Петербурге всегда шумный и весёлый особняк Муравьёвых на Фонтанке замер. Все ходили тихо, разговаривали шепотом, словно в доме был покойник. Свекровь Екатерина Фёдоровна встретила Александру в небольшой гостиной. Женщины обнялись и горько заплакали. Придя в себя после дороги, слез и бесконечных расспросов и поцелуев, уложив девочек в постели, Александра Григорьевна уединилась в кабинете, чтобы прочитать переданное ей Екатериной Фёдоровной письмо из Петропавловской крепости, где сидели арестованные бунтовщики. Александра читала и не верила своим глазам. Её Никита — государственный преступник, один из главных теоретиков и руководителей Северного тайного общества. Его арестовали позже других только потому, что четырнадцатого декабря его не было на Сенатской площади. «Осужден по первому разряду с лишением всех чинов и прав состояния». Как в это поверить? Как понять?!

Она читала, давясь слезами:

«Мой добрый друг, моя Сашези! Помнишь ли ты, как при моем отъезде говорила, что можно ли опасаться, не сделав ничего плохого? Этот вопрос тогда пронзил мне сердце, и я не ответил на него. Увы! Да, мой ангел, я виновен, — я один из руководителей только что раскрытого общества: Я причинил горе тебе и всей твоей семье. Все твои меня проклинают. Сколько раз с момента нашей женитьбы я хотел раскрыть тебе эту роковую тайну: Мой ангел, я падаю к твоим ногам, прости меня. Во всем мире у меня остались только мать и ты. Молись за меня Богу, твоя душа чиста и ты можешь вернуть мне благосклонность неба!»

Никита не звал ее Александрин, как надо было бы ее называть, следуя общепринятым правилам «светской моды». Он выдумал для нее чуть-чуть странное имя — Сашези, такое же тонкое и хрупкое, как она сама. Имя это звучало в его устах и нежно, и чуточку благодушно насмешливо. Он всегда относился к ней, как к большому ребенку.

Склонившись над листом, и вытирая платочком слёзы, чтобы соленые капли не упали на бумагу, Саша написала в ответ:

«Мой добрый друг, мой ангел, твое письмо оно было для меня ударом грома! Ты — преступник! Ты — виновный! Это не умещается в моей бедной голове. Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать. В течении трех лет, что я была замужем, я не жила в этом мире — я была в раю. Счастье не может быть вечным: Не предавайся отчаянью, это слабость, недостойная тебя. Не бойся за меня, я все вынесу. Ты упрекаешь себя за то, что сделал меня кем-то вроде соучастницы такого преступника, как ты. Я самая счастливая из женщин. Письмо, которое ты мне написал, показывает все величие твоей души. Ты говоришь, что у тебя никого в мире нет, кроме матери и меня. А двое и даже скоро трое твоих детей — зачем их забывать?! Нужно беречь себя для них больше, чем для меня. Ты способен учить их, твоя жизнь будет для них большим примером, это им будет полезно и помешает впасть в твои ошибки. Не теряй мужества, может быть, ты еще сможешь быть полезным своему Государю и исправишь прошлое!»

Судьба декабристов была неизвестна. В первые месяцы ареста разлука неизмеримой тяжестью давила на близких им людей. Доходили слухи, что император решил всё руководство бунтовщиков предать смертной казни. Александра день и ночь молили Господа о спасении мужа. Мужество её не знало предела, несмотря на свою беременность, она делала всё, чтобы облегчить участь Никиты. Выполняя тайную просьбу мужа, Александра уничтожила все документы, рукописи, книги, связанные с восстанием. Писала в тюрьму нежнейшие письма:

«Если б я имела возможность хоть изредка видеть тебя, ничто на свете меня бы не сломило, никакое физическое несчастье; я согласилась бы стать глухой, парализованной, лишь бы не расставаться с тобою, и всё равно была бы счастлива!..»

Мать Никиты словно стала еще меньше ростом, глаза ее ввалились и потускнели от слез, по ночам мучил долгий, лихорадочный кашель. Но каждый день, несмотря на нездоровье, они с Александрой Григорьевной нанимали прогулочную лодку, и та часами скользила по каналу вдоль стен Петропавловского равелина. Лёд на Неве недавно вскрылся, и отдельные льдины плыли по воде, стукаясь о дно барки. С севера дул пронизывающий холодный ветер. Зябко кутаясь в меховые пальто, они вглядывались в узкие окна крепости, в надежде увидеть какой-либо знак. Иногда Александра вытаскивала из рукава батистовый платочек и махала им в надежде, что Никита увидит, заметит их.

Следствие по делу декабристов длилось полгода. Екатерина Федоровна не жалея денег, подкупала охранников, часовых, даже пыталась дать взятку коменданту крепости Сукину. Благодаря её стараниям узники Петропавловской крепости имели постоянную связь с родными. Никита попросил Сашу, чтобы она заказала свой портрет и передала ему. Александра заказала портрет-акварель у известного художника Петра Фёдоровича Соколова. Художнику удалось передать не только её нежную красоту, но и присущее ей благородство, обаяние и внутреннюю чистоту.

В январе 1826 года комендант Петропавловской крепости «с высочайшего соизволения» передал Муравьёву от жены ее портрет. С той поры Никита Михайлович не расставался с ним ни на минуту. Он писал Александре:

«Портрет твой очень похож и имеет совершенно твою мину, большое выражение печали. Он не слишком велик и вовсе не беспокойно его носить. В минуту наибольшей подавленности, мне достаточно взглянуть на него и это меня поддерживает. Милая Сашези, укрепляй себя, не предавайся печали: Твои письма и письма маменьки, производят на меня такое впечатление, будто самый близкий друг каждый день приходит побеседовать со мной. Время от времени я перечитываю всю мою коллекцию, которая стала теперь довольно многочисленной. Моя мысль не в тюрьме, она все время среди Вас, я Вас ежечасно вспоминаю, я угадываю то, что Вы говорите, я испытываю то, что Вы чувствуете».