Игорь Лебедев - Расстрел на площади

— Как — так же?

— Ну, широко, что ли. Вы, дядь Игорь, вообще чем-то на него похожи. Только вы не обижайтесь.

— Я и не обижаюсь.

— Ну вот, Дашка влюбилась в него, а он, говорят, жениться обещал и все такое… А потом собрал вещички и уехал. Дядя Гриша над ней смеялся. И все смеялись. Потому что все знали, что она влюбилась, а хахаль взял да и уехал. Она даже на вокзал его провожала вместе со всеми. Песни пела, танцевала… Никто даже не думал, что она так сделает.

— Понятно, — прошептал Игорь.

Ему и вправду многое объяснил этот сбивчивый рассказ.

Вот почему Даша так странно взглядывала на него, когда он улыбался, а потом растерянно отводила взгляд, будто делала стыдное Вот почему избегала его общества и отвечала невпопад. Все ясно.

Игорь почувствовал нарастающее раздражение. Он всегда испытывал нечто подобное, когда оказывалось, что кто-то уже успел пройти по дорожке до него и сорвать с розового куста самые первые, самые свежие бутоны.

Девочка-то оказалась — порченая.

— А еще у нее ребеночек должен был быть, — внезапно сообщил Виссарион оцепеневшему от этой новости собеседнику, — она отравилась, и с ребеночком что-то там стало. Короче, он родился в больнице мертвым.

— А это откуда тебе известно?

— Сам слышал, мать говорила. Бедка ей еще кричала, что она лезет не в свое дело, а мать Бедке сказала: «Если в подоле принесешь, как эта Дашка-поблядушка, своими руками тебя задушу!» Во как.

— Интересные дела… — Игорь вытер со лба проступившую испарину и принялся крутить в руках чашку.

Он даже не знал, о чем еще спрашивать.

Все ясно, и точка.

Чтобы он когда-нибудь еще подошел к этой «скромнице» — не бывать такому!

А еще корчит из себя недотрогу.

Правильно сказала Мария Дмитриевна, мудрая женщина, даром что гостиничный администратор.

Поблядушка она и есть поблядушка.

— А вот и я! — раздался в коридоре веселый голос, и, взъерошенная, раскрасневшаяся (не иначе, как от поцелуев, успел подумать Игорь), в кухню влетела Победа. — Пляшите, пляшите! — закричала она, помахав перед лицом квартиранта почтовым конвертом. — У меня для вас письмо!

— Ну, чего пишут?

— Все в порядке!

— Жена двойню родила, ребята! Слыхали — двойню!

— Ну, мужик, ты силен!

— Демобилизуют, наверное.

— Вот это да! Нам квартиру дали. Братцы, собственную квартиру! С двумя комнатами и ванной!

— Ну, у тебя еще черт-те сколько квартирой казарма будет.

— …Пишет, что любит. Что скучает. Собирается приехать, навестить. Как думаешь, увольнительную дадут?

Солдаты галдели, переговаривались, заглядывали через плечо, и каждому было интересно, а что там, в письме, полученном соседом.

Полевая почта работала исправно.

Митя сидел на бровке у строевого плаца и с отсутствующим видом покусывал хилую травинку. Он изо всех сил пытался справиться с судорогой, которая то и дело кривила его губы, и на лице возникала гримаса обиженного ребенка, — впрочем, на мгновение, только на мгновение.

То, что из дому писем не было, Митю отчего-то не огорчало. Он знал, что у матери все благополучно, а что еще надо!

Однако каждый раз, когда в роте, размахивая пухлым мешком, появлялся сержант Жиян со свежей почтой, Митя бросался к нему, как к единственной своей надежде.

Сержант раздавал письма, громко выкрикивая очередную фамилию и хлопая счастливца по плечу; вокруг шелестели бумажные листки, распечатывались конверты, а Митины надежды таяли по мере того, как иссякало содержимое почтового мешка.

— Ну, салажня, помни мою доброту! — говорил сержант напоследок, и это означало, что писем больше нет.

Митя глядел на выпотрошенный мешок, валявшийся на полу, и к горлу подступал ком.

Оленька не писала. Она не писала несмотря на то, что сам Митя ежедневно опускал в почтовый ящик маленький белый конверт, а в нем письмо, адресованное ей лично.

— Может, до нее не доходят письма? — в который раз говорил Митя, жалобно взглядывая на невозмутимого Сидоренко, будто призывал его в свидетели. — Может, у нее адрес сменился?

— В жизни все бывает, — философски откликался тот.

Однако по мере того как дни шли, а от Оленьки по-прежнему не было вестей, Митей постепенно овладевала тоска.

Ночами, если комвзвода Школьник не отправлял в очередной раз драить сортир, Митя лежал на узкой жесткой кровати, глядя в исчерченный тенями потолок, и размышлял о том, что красивая девушка — это великая загадка. Если Оленька не любила его, то почему же она отправилась с ним в цирк, улыбалась, заглядывала в глаза, просила купить в Венгрии голубую кофточку? Если любила, почему не отвечала на все его послания?

Однажды — это было уже под утро, а сон все не шел, и Митя, уставясь в потолок, снова и снова шептал Оленькино имя, — так вот, однажды внезапная догадка пронзила мозг. Митя так и подскочил на своей кровати.

Вот в чем дело! Оленька в нем разочаровалась. Она-то считала, что доблестный воин Дмитрий Бажин окажется на самом важном участке, в самом интересном месте — не в Венгрии, так хоть на Курилах. Она ждала от него поступка — Поступка с большой буквы, а он очутился в каком-то захолустье, в городишке, который, наверное, не сразу отыщешь на карте, и это в Оленькиных глазах было оценкой его достоинств, его значимости в этом мире.

Митя был ошеломлен.

Как же он раньше не понял!

Он с ужасом вспомнил свои подробные письма, и описания полуразвалившихся саманных домишек за забором части, и то, как (надеясь вызвать улыбку Оленьки) рассказывал про чумазых детей, гонявших в лопухах кудахчущих кур, и про армейских сослуживцев.

Конечно. Она прочла все эти наивные до глупости послания — и навсегда разочаровалась в нем.

А он ведь так и не купил злополучную голубую кофточку, хотя Оленька наверняка ждала этот его подарок и наверняка была очень расстроена, что не дождалась!

Митя решил действовать. На следующий день, сразу после утреннего занятия по физподготовке, он строевым шагом подошел к комвзвода Школьнику и, браво отдав честь, попросил разрешения обратиться.

Прищурясь, старший лейтенант поглядел на вытянувшегося в струнку рядового и презрительно буркнул, будто сплюнул:

— Обращайтесь.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите подать рапорт.

— В чем дело?

Митя набрал в легкие воздуха и сообщил:

— Хочу служить в Венгрии.

— Чего? — переспросил Школьник.

— Желаю нести воинскую службу в армейских частях, дислоцированных в Венгерской Народной Республике.

Когда до Школьника дошел смысл сказанного, он так удивился, что едва не выронил из пальцев дымящуюся папиросу. Удивился старший лейтенант, пожалуй, не столько неожиданности просьбы, сколько наглости рядового, посмевшего заявить подобное.