Игорь Лебедев - Расстрел на площади

— Эй… Витек… не надо, слышишь! — Митя осторожно коснулся подрагивающего грязного локтя Сидоренко. — Витек, я не нарочно. Прости меня!

Тот не оборачивался.

Произошло страшное. Митя еще не понял, что именно и почему, но шестым чувством ощутил: грядет беда, и он бессилен что-либо изменить. Как нашкодивший школяр, он лепетал бессвязные извинения и клялся в дружбе, но Сидоренко словно не слышал — он продолжал елозить ершом по внутренности унитаза, и на скулах его играли тяжелые желваки.

Утром Сидоренко исчез. Его искали по территории части всем взводом, а потом и всей ротой; Школьник матерился и грозился всех натянуть по очереди, если сейчас же… из-под земли… И т.д., и т. п.

Сидоренко как в воду канул.

— Ты с ним, что ль, сортир вылизывал? — поманив Митю пальцем, негромко спросил сержант Жи-ян. — Я его ночью тебе на подмогу прислал.

У Жияна был непривычно растерянный вид. Он взглядывал на подчиненного почти заискивающе, будто надеялся найти защиту.

— Ага, — кивнул Митя, — было дело.

— Что там у вас случилось?

— Ничего особенного, товарищ сержант.

— Врешь небось?

— Никак нет. — Митя замялся, пытаясь решить, стоит ли сообщать о драке, и в конце концов произнес: — Мы с ним повздорили, так сказать, немного. А потом вроде помирились.

— Что значит: повздорили? — насторожился сержант.

— Ну, не сошлись во взглядах.

— Короче. Кто кого отлупил?

Митя покраснел и опустил глаза.

— Понятно, — сказал сержант. — Значит, так. Если он в течение трех суток не вернется, его судить будут. Как дезертира. Если он скажет, что из-за тебя сбежал, — сам под трибунал угодишь. Понял меня? — Лицо его вдруг приняло заговорщицкое выражение, и Жиян негромко прибавил: — Так что — молчи. Будут спрашивать — ты ничего не знаешь. Он ночью спал. И я его ни в какой сортир не отправлял. Понятно?

— Так точно, товарищ сержант.

— Свободен.

Вечером солдаты были необычно молчаливы и подавлены. В воздухе все ощутимее пахло грозой, нет, не грозой даже — бурей. Мрачные офицеры проходили мимо, не отдавая чести. Не до того. Попытка дезертирства из воинской части — это ЧП.

Старший лейтенант Школьник заглянул в казарму, пошептался о чем-то с сержантом и ушел, не поглядев на Митю, который с обреченным видом стоял неподалеку. Митя был изумлен до глубины души. Неужели на сегодня традиционная чистка сортира отменяется?

После команды «Отбой» он долго ворочался, не в силах заснуть. Поступок Сидоренко был бессмысленным, алогичным, абсолютно нелепым. Сидоренко, который всегда отличался невозмутимостью, демонстративным равнодушием ко всему и вся, — и вдруг дезертировал?! Но это же глупо, глупо!!!

Митя вспоминал вчерашнюю ссору и коротко стриженный затылок Сидоренко, содрогавшийся от рыданий. Из-за чего?

Вряд ли из-за идиотской потасовки или злого Митиного крика. У Сидоренко достало бы иронии отнестись ко всей этой истории как к забавному пустячку, развлекательному времяпрепровождению. Умел же он подобным образом реагировать на зуботычины Жияна и солдафонский юмор старшего лейтенанта Школьника.

Тут дело в другом — но в чем?!

И внезапно перед мысленным взором Мити встали картины вчерашнего дня, бодрый крик сержанта: «Подымайсь, салажня, почта приехала!» — и упругий, шуршащий содержимым почтовый мешок, и извлекавшиеся из него конверты, и счастливое лицо Сидоренко, распечатывавшего послание, и странное выражение, возникавшее на лице по мере того, как он пробегал глазами косые строчки.

Митя широко распахнул глаза.

Письмо! Как же он не понял? Все дело в письме!

Охваченный волнением, он просунул руку под подушку, чтобы повыше взбить ее, и внезапно нащупал скомканный листок бумаги.

Достаточно было и взгляда, чтобы узнать стремительный почерк Сидоренко.

Послание начиналось словами:

«Прости, Митек!»

«…Бесстыдник, вот кто ты такой, и не отпирайся! Надо же, в конце концов, и совесть иметь. Понимаю: дела есть дела, но мог бы черкнуть хоть строчечку, разве нет? Хотела бы знать, сколько ты будешь пропадать невесть где! Разумеется, я пыталась навести кое-какие справки, но твое начальство делает вид, будто не знает, что именно меня интересует. На сей раз даже папа хранит мертвое молчание, хотя я вижу, что уж ему-то точно что-то известно. Надеюсь, у тебя все в порядке.

Что до меня, то я бодра, весела и полна сил. Жизнь движется по заведенному кругу, и у меня нет времени тосковать. На прошлой неделе мне позвонил — угадай кто? — Олег Лачинов, помнишь такого? Он проездом в Москве и очень хотел повидаться. Сначала я отказалась, но потом подумала, что тебе не грех было бы и поревновать, и — согласилась. Мы славно посидели в ресторане, а затем ездили в Сосновый Бор и вернулись только под утро. Надеюсь, твоя фантазия подскажет, чем мы занимались ночью в роще. Увы, на самом деле все было гораздо прозаичнее, однако мне ужасно хочется подразнить тебя. В конце концов, это же свинство — бросить меня Бог знает на какое время, не показываться, не подавать весточек и делать вид, что чудовищно занят.

Стоп-стоп, тут я соврала: я ведь получила твое короткое письмецо. Я уже и позабыла о нем, так много воды утекло с тех пор. Разумеется, твоя просьба не осталась без внимания. Я несколько раз аккуратно забрасывала удочку в разговорах с папой, зондировала обстановку и могу сказать, что он по-прежнему готов забрать тебя себе в помощники. Обещает хорошую зарплату и отличные перспективы. По-моему, глупо будет не воспользоваться этой возможностью. Так что поскорее возвращайся, и будем сообща переориентировать твою профессиональную деятельность.

Между прочим, папа позавчера отбыл в командировку в ГДР (хотя какой смысл писать об этом: ты наверняка уже прочитал все эти новости в газетах), и дача опять пустует. Я подумала: как глупо — дача пуста, а ты черт-те где.

Вчера была на спектакле из Швеции, скукотища дикая, но я сидела с умным видом, пялилась в театральный бинокль на безбожно кривлявшихся размалеванных артистов и восхищалась изысканностью постановки. Впрочем, как и все остальные.

Справа от меня сидел «Петр Васильевич» (надеюсь, ты понимаешь, о ком я) со своей милой тюленеподобной супругой. Она была в жутком обтягивающем красном платье с чудовищным декольте (декольте — в ее-то годы!) и все время обмахивалась веером и промокала платочком жирную грудь. В самые драматические, по ее мнению, моменты спектакля она закатывала глаза и шумно вздыхала. Как видно, рассчитывала в очередной раз подкрепить свою репутацию истинной ценительницы высокого искусства.

И вот, представь, когда на сцене рвали страсти в клочья и долговязая рыжая шведка, изображавшая лирическую героиню, уже повалилась на кушетку в предсмертных судорогах, в зале раздался могучий храп. Даже несчастная шведка и та опешила и на несколько мгновений позабыла про свою мучительную и кровавую агонию.