Олег Слободчиков - Заморская Русь

Медведников, должно быть, уже сгорел.

Плотников из лесу видел, что Наквасин прыгнул с верхних перил, побежал, но споткнулся. Его догнали четверо, подняли на копьях, приволокли к казарме и отрубили голову. Потом Кабанов прыгнул — его закололи. Другие промышленные как только выскакивали из огня — их тут же убивали, — перекрестился Кусков. — Говорят, вокруг казармы лежало много тел да опознать их было трудно. Только Кабанов цел, остальные обезглавлены и обожжены. Утром еще коровы ревели, копья по земле волочили. Грабители для забавы втыкали их в скотину.

Тараканов говорит, услышал стрельбу, кинулся к байдаре, из-за острова выскочили колошские баты, давай палить из ружей так, что головы не поднять.

Изохтина и Кузьмичева застрелили на месте. Кадьяков и алеутов били в упор.

А его приняли за англичанина — выбрит и в камзоле. Побили, одежду содрали.

Из-за черного матроса передрались между собой. Тимофея бросили в лодку и увезли в жило, даже не связали. Смеялись: «косяки» — плохие, другие белые и вовсе дерьмо. Должно быть, надеялись за него выкуп взять.

Где остальные — одному Богу известно. Наверное, есть живые в плену, по лесам прячутся…

— Погибли Кочесовы, — опять пробормотал правитель. — И Медведников погиб…

Кусков помолчал, теребя шапку, так как правитель молчал, осторожно продолжил:

— Плотников три дня в лесу скрывался, кадьячку с детьми нашел. Потом услышал пушку. Думал «Екатерина» подошла. Выскочил на кекур, стал кричать. На рейде против кекура стоял «Юникорн». С его борта спустили елбот, Плотникова со скалы сняли и кадьячку с детьми подобрали. На другом берегу залива нашли Батурина с алеутами. К вечеру Барабер сам высадился в Михайловском, всех погибших похоронили.

Через три дня к фрегату подошли колоши на батах: тойон Михаил с племянником Котлеяном, с ними девка кузьмичевская. Спрашивали, есть ли на борту «косяки». Если есть, то торговать не будут. Барабер заверил их, что наших людей нет, как-то сумел заманить на корабль и заковал в железо, требуя привезти всех пленных. Грозил ситхинцам повесить тойона с племянником и девкой. Несколько раз надевал им на шеи петли, угрожал увезти на Кадьяк. Тут подошли еще два аглицких судна, дали залп по колошским лодкам, уцелевших взяли в плен.

Ситхинцы привезли им Тараканова, четырех девок и несколько мешков с бобрами. Барабер выпустил кузьмичевскую девку. Потом перегрузил в трюм несколько лодок с мехами и отпустил Котлеяна. А когда колоши сказали, что больше у них нет ни пленных, ни мехов, тойона Михайлу повесил у всех на виду. Не сторговался!

— Ловок! — пробормотал Баранов.

Кусков снова замолчал, теребя шапку. Молчал и правитель.

— Что делать будем, Александр Андреевич? Барабер ждет выкуп и наши у него томятся. Пятьдесят тысяч пиастров требует. Деньги большие. Корабль с грузом купить можно.

Веки управляющего поднялись, усы поползли вверх, сам он стал выпрямляться, в глазах блеснул свет.

— Хрен ему на рыло! — сказал оживающим голосом. — У нас в казеннике одних бобров было тысяч на сто ассигнациями…

— Так что сказать?

Баранов осторожно, как запеленатого младенца, опустил на пол больную ногу.

— Всех, кто в силах, — на стены и на батарею. В старую галеру погрузить несколько бочек смолья и жира, удальцов на весла. Гранаты у нас были, прошлый год покупали?

— Они к пушкам не подходят по калибру! — Пожал плечами Кусков.

— Придумай, как с батареи бросить их на палубу. Всех кадьякских и алеутских лучников — на стену. К стрелам привязать огниво. Всех офицеров и чиновных — ко мне, чтобы были при мундирах и шпагах, всем своим видом оказывали мне почтение. Кто вздумает бунтовать — своей рукой расстреляю.

Мне уже бояться нечего, я свое прожил…

Пятьдесят тысяч, хе-хе! Да за такие деньги самого Барабера купить можно…

С фрегата заметили военные приготовления, сыграли боевую тревогу.

Канонирские люки распахнулись, обнажив жерла пушек. Но открылись ворота крепости, две девки расстелили на причале ковер, четыре дюжих молодца вынесли кресло с восседавшим на нем правителем. Вышли офицеры при шпагах в парадных мундирах, стали за спиной Баранова. На фрегат дали знать, что губернатор острова и правитель Российских владений в Америке желает говорить с капитаном.

Покачивались мачты корабля, то в одну, то в другую сторону, клонясь в чинной польской мазурке, плясал на рее голый труп тойона Михайлы. От фрегата отошла шлюпка с полутора десятками вооруженных матросов.

Капитан Барабер со свитой шел для торга.

Обменявшись поклонами, извинившись за недуг и немощь, Баранов приветствовал старого друга, вспоминал прежние встречи и не давал гостю рта раскрыть. Тот посматривал по сторонам, сверлил взглядом непроницаемые лица офицеров и свиты.

— Не лучшие времена на Кадьяке, не так ли, господин Баранов? — улучив паузу, нетерпеливо спросил капитан «Юникорна».

— Должен признаться, мистер Барабер, не лучшие! — пожаловался правитель. — Одних бобров тысяч на сто разграблено, не говоря об остальном…

А тут еще здоровье подкачало. Стар стал, ленив, жаден…

— Мы с вами люди деловые, господин Баранов. Знаем, что почем. Ради спасения ваших людей я потерял своих постоянных клиентов, отклонился от курса. Двадцать семь человек одел и кормил… А возвращаться придется с товаром в трюмах.

— Одних только бобров в Михайловском было на сто тысяч, эх-эх! Должно быть, все у вас в трюмах. И даже больше. А вы за прокорм моих людей торгуетесь… Достойно ли это христианина? Я вот при своей скупости и не намекнул, чтобы вы возместили украденное… Берите, с Богом! Но еще и пятьдесят тысяч пиастров — это много.

Барабер непринужденно рассмеялся:

— Если вы дарите мне прежние свои меха, то я могу вам подарить ваш остров…

— Мистер Барабер! Ведь мы не только торговые люди, но еще и законопослушные граждане своих империй. За все свои деяния мы с вами несем ответ не только перед Богом, но и перед державным судом своего правительства. Я не имею права не вознаградить ваш благородный поступок и предлагаю десять тысяч пиастров, ради того, чтобы не запятнать чести Российского флага — Государь и Компания под Его Высочайшим Монаршим покровительством, заботятся о своих служащих. Но если я заплачу копейкой более, мне поставят в вину, что был напуган вашими пушками. Этого мне не простят ни Господь, ни Всемилостивейший Император.

Каждый раз, когда Баранов произносил Высочайшее Имя, офицеры и чиновные снимали шляпы, вооруженные головорезы набожно закатывали глаза и крестились.

— Вы можете оправдаться тем, что фрегат угрожал сорока пушками против ваших десяти-пятнадцати и мог в полчаса разнести крепость в щепки, а следовательно, забрать все, что есть.