Олег Слободчиков - Заморская Русь

Рысев с Острогиным ерзали на местах, у Баранова дергалась выбритая губа, Лукин теребил бороду.

— Ни доказывать, ни оправдываться не буду, — смеясь, добавил Тараканов.

— Захочу узнать, что вы об этом думаете — спрошу.

— Нет, погоди, — не удержался Баранов. — Про богатство спорить не стану, хоть сильно сомневаюсь, но без царя и государства жить-то для чего?

— Я же сказал — для счастья! — снисходительно взглянул на него Тараканов.

Лукин и правитель с недоумением переглянулись. Дергая себя за бороду, Лукин спросил:

— Какое счастье? Досыта есть?

Тараканов досадливо вздохнул:

— Это уж сами думайте, какое кому счастье надобно.

— Я с весны о том думаю! — развел руками Лукин. — Бостонец, капитан бригантины, тот, который с Афоней Швецовым на полдень ходил, был в Якутате, звал меня старшим помощником и приказчиком, хорошее жалованье сулил. Говорил, работать не будешь, красиво оденешься, узнаешь, что такое счастье… В услужение к басурманам я бы не пошел, но с тех пор думаю: какое у них счастье?

Так как Тараканов, загадочно улыбаясь, не отвечал, Баранов хмуро проворчал:

— Меня давно зовут служить в Гудзонову компанию. Вся работа — иноземным купцам давать советы. Взамен хороший дом, тихая, спокойная жизнь без пистоля и сабли. Бывает, промерзнешь, промокнешь, и так захочется — хоть вой, ведь старый уже. Мы с тобой, Терентий Степанович, послужили на своем веку, может, хватит?

Лукин долго молчал, глядя на закипающий жестяной котел, потом спросил вдруг:

— У тебя кто мореходом на «Александре»?

— Петров — вольный штурман из мещан. На «Катерине» — Потаж. Мы с ним только двое благородные. Вы же знаете, какое из меня «благородие»! Ну, что?

Пойдешь на Ситху?

— Куда деваться, — вздохнул Лукин. — Одному не выжить… Сына надо поднять. Только и остается — воевать да строить. Вдруг что и получится?! — хлопнул ладонью по колену, обтянутому кожаными штанами, обернулся к Тараканову, на которого наседали Острогин, Рысев и Урбанов, спросил:

— А в твое умное государство будут брать всех подряд или только природную русь?

Тараканов рассержено взглянул на него, и не ответил.

— Так-то! — снова вздохнул Лукин. — Не рассудил ты нас, только хуже заморочил, — и, обернувшись к Сысою, ответил недосказанное: — Если бы мои деды отреклись от твоих, они бы с ними воевали, но мои деды, не желая проливать крови заблудших сородичей, жгли себя, уходили в тайгу, в другие страны. Кто от кого отрекался — Бог рассудит!

Галиоты «Александр Невский» и «Екатерина» покачивались на уютном Якутатском рейде, защищенном с моря островами и ждали дальнейших распоряжений правителя. Партия Демьяненкова и Кондакова промышляла, растянувшись на десятки миль по побережью. За зиму в крепости была выстроена новая восьмигранная башня, на сажень подняты стены. На верфи стоял новопостроенный пакетбот без мачт, на нем велись такелажные работы.

Увидев галеру правителя и большую байдару, на берег высыпало все население крепости и «Славороссии» — индейцы в одеялах и плащах, алеуты и кадьяки в парках, среди них терялись несколько русичей и креолов, одетых кто во что горазд. Индейцы столкнули на воду лодки, стали в них кривляться еще за сотню шагов до галеры, выплясывая в честь прибытия правителя. Подойдя к борту, подняли обычный вой и стали плясать на палубе. По традиции их угощали сладкой кашей и чаем.

Баранов, поговорив с каждым тойоном, ждал своего друга и помощника Кускова. Тот с Прохором Егоровым подошел к борту галеры на деревянном индейском бате.

— Парик привез? — спросил Баранова вместо приветствия.

— Привез, но женский! — рассмеялся правитель, махая рукой. — Башку-то покажи. Говорят, лыс стал, как я?!

Кусков с Егоровым поднялись на палубу, расцеловались с Барановым, со старовояжными стрелками. Прохор пошел от одного друга к другому, радуясь встрече.

— Не робей! — посмеивался правитель, поглядывая на шапку Кускова. — Лысых девки пуще любят.

Кусков нехотя обнажил голову. Ото лба к темени косо тянулся клин нежной розовой кожи.

Баранов достал из мешка белый парик.

— Других не прислали, — сказал, оправдываясь. Зато волос как настоящий.

Обстрижешь под себя…

— Уже слышал, наверное? — спросил Кусков. — Голцанское жило прислало послов за одеялами. Я их шаману сказал: «За то, что обезобразили русского тойона, — с вас шестьдесят одеял!» Так он стал оправдывать молодого сородича, который первый раз с живого человека кожу драл, а меня ругал, что сильно дергался, — улыбка на лице приказчика покривилась, большие глаза сузились и побелели. — При том вошел в такой раж: стал показывать, как правильно делать надрез и тянуть за волосы, чтобы снять кожу до самых ушей.

— Ну и как, сторговались? — улыбаясь, спросил Баранов.

— Сошлись на десяти! — развел руками Кусков. — Мы у них многих ранили, семерых убили.

— Ну и ладно! Я привез одеяла… А что у тебя одни креолы? Русичи-то где?

— Откуда им быть? — потускнели глаза Кускова. — Поселенцев почти всех перебили. Три семьи только осталось, и те отпросились на Кадьяк с детьми.

Вдов новоконстантиновские сманили. Все уж замужем: и старые, и не совсем.

Молодых давно нет.

Баранов снял шляпу, перекрестился на восток.

— Всего-то десять лет прошло, как прислали три десятка красавиц. На каторге целей бы были.

К счастью, он не знал, что еще через десять лет, когда закончится срок их ссылки, в живых останутся только трое томских мужчин, царской милостью определенных на поселение вместо каторги, и одна женщина, а сам все еще будет тянуть лямку правителя и подпишет им, четверым, прошения на вечное поселение в Америке.

Закончив пляски, якутаты сели в лодки и уплыли в селение. Баранов с Кусковым отправились осмотреть новопостроенный пакетбот. Сысой, Василий, Прохор и Терентий Лукин сидели на галере и вспоминали прожитую зиму.

— Приезжала моя богатырша! — хвастал Прохор. — С брюхом уже. Не обманул голцанского тойона…

Лукин нахмурился, засопел громче.

— А Толстяк, вспоминая кухню Терентия Степаныча, просился к нам в почетные аманаты. Но пожил с неделю на промышленных харчах и раздумал…

Так что, Степаныч, скоро нас с тобой на крестины позовут в Волчий род.

Лукин не выдержал, выругался:

— Что мелешь-то? — замотал седой бородой. — Семя бросил в чужой стороне — породил сына-врага и отцеубийцу!

Прохор с Сысоем беззаботно рассмеялись. Василий опустил глаза и сжал зубы, заходили желваки под его бородой.

— Как сестрица? — спросил Прохор, еще не зная о новорожденном.

— Слава Богу! — коротко ответил Василий.

Чтобы сгладить невольную неловкость, Сысой стал рассказывать про Баженова, венчавшегося со своей «волчицей». С помощью монахов он уговорил жену выбросить деревянное корытце, которым индеанки безобразят лица. Губа у нее зарастает, сажей она не мажется, умывается, колошки чистоплотны, и кожа у нее стала белей, чем у иной русской бабы. Только платье и башмаки, как на корове седло и подковы…