Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Нету!

— Это хорошо! — ухмыльнулся Прошка и бросил на Ульяну плутоватый взгляд.

И потом все застолье плавала в нем непутевая озорная мысль, как соринка в чарке, даже когда блевал пивом и водкой, все чему-то посмеивался. В полночь, чуть живого, Ульяна уложила его на нары, пыталась напоить водой.

Прохор икнул и тихо заржал:

— Денег-то в Америке нет!

Ульяна, смеясь, запустила пальцы ему в волосы, ласково потрепала и прошептала:

— Там золото на земле валяется!

Прохор опять заржал, борясь с икотой, хотел сказать, что в артели и торга нет, один запасной мангазей: что дадут, тому будь рад. Но нары качнулись, закружились, и он затих…

Рассветало, в темени четче обозначились кресты. Когда завиднеется скала на берегу — можно требовать смену. Прохор огляделся по сторонам, набил трубку виргинским табаком, высек искру, раздул трут. Победными флагами над крепостью поднялись дымки. Вскоре, шевеля бородой и дожевывая, из казармы вышел иркутский мещанин стрелок Галактионов: тощий, низкорослый, крикливый. На плече фузея, за кушаком топор.

Прохор ввалился в казарму, на ходу сбрасывая сырую одежду, прижался к теплой печи. В дальнем углу стонали больные цингой и чирьями. Тетка Пелагея в черном платке с трубкой во впалых губах поставила на стол котел с разогретой китовиной, подцепила кусок фунта на два, положила на деревянное блюдо.

— Мартын ночью помер! — прошамкала беззубым ртом, не вынимая трубки.

— Другие на поправку пошли, а ему Бог не дал… Со «Святого Павла».

Одиннадцатый годок на островах.

Прохор, сев на китовый позвонок, обернулся, увидел на нарах отдельно от других больных тело, укрытое с головой, перекрестился не вставая и подвинул к себе блюдо. Еще неделю назад в крепости сквернились ракушками и морской травой, каждый день ходили промышлять зверя и рыбу — все попусту. Семеро слегли, остальные плевались кровью. Но не оставил Бог: передовщик Петька Коломин из камчатских мещан увидел касатку под скалой, уметил высунувшуюся голову и всадил пулю прямо в дыхательную дыру. На другой день касатку прибило к берегу. Артель запировала. Терентий Лукин долго принюхивался к еде — мясо похоже на скотское и дышит касатка как корова, но из моря добыта, ног нет. Посомневавшись, и он стал отъедаться по нужде в пост. А муки оставалось — только на Пасху пирогов испечь.

Прохор вынул нож из-за голяшки, порезал мясо ломтями, намазал китовым жиром и неторопливо жевал, глядя в стену, старался представить, что ест хлеб.

Запив китовину отваром из трав, подумал тупо: закурить или другим разом?

Протер концом кушака фузею, подсыпал порох на полку, пощупал пальцем кремень и поплелся в свой угол. Ульяна сидела на нарах, куталась в меховое одеяло и чесала волосы. Прохор положил ружье под бок, бросил нож, лег рядом с ней и, молча, потянул на себя одеяло.

— Как отстоял? — равнодушно спросила она.

— Ничего, — ответил он, зевая: — А Мартын ночью помер… Прими Господи!

К полудню его разбудил Василий Третьяков, коренастый крепыш средних лет, с блестящей лысиной в полголовы. В руках — тобольская винтовка, из-за кушака торчали крест-накрест пистолет и тесак. Прошка помотал головой, приходя в себя.

— Едут? — спросил сонно и стал собираться.

По небу волоклись тяжелые, темные тучи, дул порывистый северный ветер с запахом снега, на промышленных отрывисто покрикивал управляющий крепостью и всей артелью Григорий Коновалов. Из-за его кушака так же торчали рукояти двух пистолетов, на боку висела сабля.

— Федька, Васька — на стену, к воротам! Возьмите фальконет, и чтобы фитиль не гас… Если дам дуплет — ворота быстро закрыть… С дикими разговариваю только я… Прошка! Крест сними — выпрашивать будут, а то и украдут.

— Теперь уж точно все наши харчи сожрут, — проворчал Третьяков, растирая ладонью обнаженную лысину.

— Взашей их, — ругался кто-то в толпе промышленных, — самим жрать нечего.

— Все, братушки, кончили с республикой, — властно крикнул Коновалов, расчесывая гребнем густую бороду, обернувшись к передовщику Коломину, бросил презрительно и зло: — Хоть бы на время уйми своих варнаков. Начнется резня — не будут спрашивать, твоей или моей партии.

Петр Коломин, опустив дерзкие глаза, погонял желваки по скулам, под редкой бородой, мотнул головой с захолодевшими глазами, хрипло скомандовал своим промышленным:

— Делайте, что велит управляющий!

— Говорю и решаю только я! — громче крикнул Коновалов. — Один за всех!

— И тише, ворчливо, со злостью добавил: — Коли хотите быть живы.

Три десятка байдар Ченюкского и Чикешского селений подходили к берегу острова. Чугачи сидели в лодках на особый манер, подложив под себя воинские доспехи. Некоторые уже вытаскивали лодки на сушу, облачались в деревянные латы и шлемы. Затем, сбившись в толпу и задрав головы к тому месту, где за низкими облаками должно быть солнце, завыли. Поплясав в честь прибытия, вооруженные ружьями и копьями стали приближаться к стенам крепости.

Вот они переступили невидимую черту выстрела. Каждый промышленный взял на прицел одного. Выбрал цель и Прохор. Но нет! Шагнув раз-другой, чугачи остановились. Тойон, с одеялом, повязанным поверх парки, положил ружье у ног, за ним сложили оружие другие. Коновалов с толмачом вышли на стену, забалаболили по-чугацки. Управляющий обернулся, махнул рукой, подзывая к себе Прохора:

— Договорились! Выдают пятерых аманат. Обыщи, проводи в аманацкую избу, пусть Улька накормит и сам улыбайся им поширше, будь ласков, но глаз не спускай. Чуть что — кончай на месте. Грех беру на себя!

Прохор отдал ружье, взял пару пистолетов, закинул за спину дедов мушкетон и спустился к воротам. Они приоткрылись, впустив пятерых почетных заложников с подрезанными до бровей челками, с волосами, посыпанными орлиным пухом. Черные глаза с раскосинкой плутовато зыркали по сторонам, из проколотых ноздрей торчали точеные моржовые кости, у иных тонкие, как червяки, длинные раковины — цукли, вставлены в прорезь на нижней губе. Размалеванные красками лица блестели как медные котлы.

Некоторые из заложников были одеты в птичьи парки, другие в оленьи, ноги у всех босы.

Прохор задрал парку аманата, под ней не было другой одежды. Увидел, что это девка, смутился: черт их разберет, где мужик, где баба. Стал ощупывать поверх одежды.

— Кто так обыскивает? — закричал со стены Галактионов. Спрыгнул вниз, подбежал, запустил аманату руку в пах. — Вон-на! — вытащил стальной бостонский нож. — Чего робеешь, как нецелованый? У них совести нет.

Пожилой чугач, у которого вытащили нож, насмешливо водил лукавыми глазами, будто впервые видел поблескивавший клинок.

— Вспорет тебе брюхо — не перекрестится! — проворчал старовояжный стрелок. — А эта, вроде, баба, за пазухой меж титек щупай…