Олег Слободчиков - Заморская Русь

Обыск нисколько не смутил туземцев. С выпиравшими челюстями от заложенных за губу костяшек, они посматривали вокруг надменно и горделиво.

Прохор сунул нож за голяшку и, улыбаясь, как велели, повел заложников в аманацкую, где, сверкая золотой косой, Ульяна разливала чай по китайским чашкам.

Коновалов договорился впустить в крепость пятнадцать человек — родственников покойной. Первыми вошли тойон с редкими седыми волосками на подбородке и шаман с провалившимся носом. В его разрезанной нижней губе висели два острых камня, отчего зубы и нижняя десна были обнажены, по подбородку текла слюна. Котовщиков проводил их в пакгауз. Пока они с Прошкой спали промышленные перенесли туда покойных и положили в свободном углу, в стороне от пустых бочек, байдар и весел. Подходить к ним Котовщиков не стал, из-за распахнутых дверей поглядывал, как родственники обступили тело девки с черным лицом, без слез и рыданий стали осматривать шею и грудь. Чугачка лежала по-христиански, на спине. В стороне, напоказ, остывал еще не отпетый Мартын, лицо его было светлым — едва успев почить, помогал своим.

Вид мертвого русича рядом с чугачкой подействовал на диких лучше подарков. Не найдя следов насилия, они деловито залопотали, под руководством шамана подрезали сухожилия тела, стали сгибать его улиткой.

Их посыльный забрался на стену, что-то сказал, ждущим на берегу. Те, одобрительно зашумев, сложили оружие и направились в распадок к ближайшему лесному колку. На западной стороне в версте от крепости набросали кучу хвороста, бересты и смолья, положили на нее покойную чугачку и раздули огонь. Вскоре смрадно запахло паленым человечьим мясом.

Коновалов послал за стены два бочонка китового жира, в крепости готовился пир, хоть и не был предан земле свой стрелок. Его обмыли, переодели в смертное иркутский купец Иван Большаков и Терентий Лукин.

Они уже зажигали свечи, чтобы отпеть покойного, когда в пакгауз вошли управляющий артелью Григорий Коновалов с двумя пистолями за кушаком и его недруг, передовщик промысловой партии Петька Коломин: Мартын был его стрелком. Передовщик и управляющий сняли шапки, покрестились, кланяясь:

— Прости, брат! — смахнул слезу Коломин. — И после смерти русскому человеку честь в последнюю очередь, а как помощи просить, так у первого, — поцеловал остывшего стрелка в лоб.

За ним Коновалов, придерживая рукой пышную, длинную бороду, приложился к остывшему лбу, ни словом, ни взглядом не выдавая неприязни к стоявшему рядом сопернику.

В это время Прохор сдал заложников иркутянину Галактионову и ушел в караул на стену, Ульяна вертелась среди гостей, потряхивая косой, поблескивая сережками, подкладывала китовину на плошки и чуть, было, не выволокла из поварни медный котел. На нее вовремя шикнули — чугачи непременно стали бы выпрашивать его, и она разливала чай из чугунного. К тому, что гости сидят и лежат в чем мать родила, а иные лишь с лоскутом на срамном месте, Ульяна привыкла. Они же поглядывали на нее с любопытством.

Шаман водил-водил провалившимся носом, и передал толмачу, что желает спать с этой девкой. Тот на все застолье так и сказал по-русски. По замершим лицам косяков шаман понял, что допустил какую-то оплошность. Ульяна, с красными и белыми пятнами на лице, метала глазами молнии. С обычной для чугач самоуверенностью шаман повторил, что спать с ним большая честь — потом можно участвовать в мужских сходах.

После мгновенного замешательства первым пришел в себя Григорий Коновалов, расправил по груди пышную русую бороду, поднялся с чаркой в руке, обратился к гостю:

— Спать с Ульяной нельзя, у нее болезнь пострашней той, что обычна среди островных народов. При ее болезни у мужчины сперва отваливается уд, только потом нос, потому Ульяну никто в жены не берет, хоть девка видная!

И дальше, ухмыляясь уголками глаз и похваляясь находчивостью, управляющий стал сыпать бисер красноречия: я, дескать, не враг гостю, должен сообщить…

Шаман пошевелил резаной губой, почесал проколотые щеки и, нетерпеливо прервав его, согласился, что с такой девкой спать нельзя. Разговор пошел о предстоящем промысле. Чугачей корили за прошлый сезон: кормили всю зиму, давали задаток, а они переметнулись к Баранову в Шелиховскую артель. Об этом в Константиновской много толковали, единодушно понося Павловскую крепость и ее управляющего. Кенайская губа — залив к западу от Чугацкого, считалась искони Лебедевской: Шелихов еще только обустраивался на Кадьяке, а лебедевские промышленные были там.

— В Чугацкой — мы первыми крепость поставили, — возмущались старые стрелки. — Попускали хитрому каргопольскому купчине Баранову и допопускались: нынче его артель строит крепость в Кенайской губе, а в Чугацкой — срубила избу-одиночку и переманила наших работных чугач…

Иные из лебедевских промышленных ругали своих передовщиков:

— Нам бы такого управляющего, как Алексашка Баранов: у него порядок и хлеб до Святой Пасхи.

Пока в Константиновской крепости и за ее стенами пировали, караулы стояли удвоенными. На пару с Прохором на стену вышел казенный мореход Степан Зайков, сорокалетний моложавый с виду мещанин, бывший в чести у обеих враждующих партий. Под его началом на пакетботе «Святой Иоанн Богослов» прибыли из Охотска Прохор с Ульяной, Терентий и Василий Котовщиков. Десять лет назад с этого же судна партия Петра Коломина высадилась в Кенайской губе. Нынешний управляющий артелью, Григорий Коновалов, тоже прибыл с Зайковым на пакетботе «Святой Георгий», только семью годами позже. Волей пайщиков и компаньонов две партии были объединены, но согласия между ними не было. Прохор и прибывшие с ним люди стояли особняком в этой распре, а Степан Зайков выше склок, хотя по нраву был дерзок и заносчив.

Но, выпив водки, он становился добрейшим человеком и уже по его походке, когда поднимался на мостки, Прохор понял, что мореход перед караулом принял пару чарок. Степан приставил к острогу фузею, со вздохами осмотрелся, заметив у Прохора под паркой дедов крест, добродушно посмеялся:

— Не украли, пока обыскивал?! Эх-эх! Меняются чугачи, не те уже.

— Что ж я, совсем дурак? — слегка обиделся Прохор. — Как можно с шеи крест украсть?

Степан, снисходительно улыбаясь, вынул из кармана трубку и кисет.

— А ты бывшего боцмана Дурыгина спроси, как десять лет назад из-под него кафтан сперли, — Зайков постучал кремешком по стволу фузеи, раздул трут и раскурил трубку, выпустив из коротко стриженой бороды густые клубы дыма. У него было желание поговорить, а Прохор не прочь послушать о былом.

— Ни на островах, ни на матером берегу нет народа вороватей чугачей. — Шепеляво проурчал мореход, сжимая зубами трубку. — Это сейчас они уже не те. А когда сюда прибыл мой брат, Потап, люди диву давались: поев с твоего стола, посуду прихватят — обычное дело, а то ведь подойдет, хвать шапку с головы — и бежать. На минуту пристанут к борту судна на своих лодках, глядишь, затычки со шпигатов срезали, все гвозди повыдергивали…