Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Дал Бог выбраться к своим, похоже, в Петропавловское поселение! — крестясь на купол крепостной церкви, седобородый передовщик смахнул с глаз слезы.

В толпе, теснившейся вокруг гостей, кто-то недоуменно хихикнул, затем дружный хохот потряс побережье. Богатые усы Баранова выпрямились, как стрелы, и поползли вверх. Он сгреб пятерней треуголку вместе с париком и загоготал. Гости удивленно озирались, сами с недоумением смеялись, дергая просоленными бородами.

— Это же Кадьяк! — пророкотал Медведников, хлопая по плечу передовщика, мнущего в руках драную шапку. — Другая сторона!

Всходило солнце, синева моря и неба слепила глаза, свежий ветер трепал флаги на судах. Старый галиот «Три Святителя» со сводной партией промышленных готовился к отплытию. Принаряженный Медведников расхаживал по палубе, проверял крепление байдар и грузов. На причале стоял крещеный кенайский тойон Яшка. В каждом его взгляде и движении были обычные для индейцев высокомерие и самоуверенность. Яшка же выделялся среди сородичей густым пучком волос на подбородке, почитаемым им за бороду. Он был верен Малахову и отправлялся вместе с ним к якутатским и чильхатским промыслам.

Со скрипом растворились ворота крепости. С иконами и хоругвями из них вышел крестный ход во главе с седобородым архимандритом. За монахами шли русские промышленные, распевая молитвы, короткими шажками, вразвалочку семенили алеуты, важно вышагивали длинноволосые кадьяки и кенайцы.

Процессия направлялась к берегу, где мерно ласкала камни весенняя волна прилива.

Промышленные, отстояв молебен, поднялись на палубу галиота, байдарщики заняли свои места в лодках и выстроились в линию носом к берегу. Архимандрит обошел их, брызгая святой водой в русские, креольские, эскимосские, индейские лица, поднялся на галиот, освятил судно и всех отплывающих. Монахи, Афанасий с Нектарием, прощались с братией до осени.

Они тоже уходили в Якутат.

С галиота были отданы швартовы, оттолкнулись от берега байдары, караван пошел из бухты мимо батареи. Фальконеты «Трех Святителей» салютовали русскому флагу, пушки батареи отвечали им. С байдар палили в воздух из ружей. Синий пороховой дым уносило в открытое море. Ушла партия.

— С Богом! — Баранов, глядя в след, перекрестился, натянул шляпу и пошел в крепость: нужно было готовить к отправке следующую. Из дальних кадьякских селений прибывали байдары, каждого тойона надо было встретить, приласкать и пожурить за осенний бунт, каждого партовщика накормить.

Лисьевский тойон Ыпан, с бесстрастным лицом, как у всех алеутов, с глазами, равнодушными ко всему на свете, пересилив природную лень, притащился к крепости.

— Ыпан! — крикнул со стены Сысой. — Как зимовал?

— Здорово! — хмуро ответил алеут, будто они вчера только расстались. — Бырыма надо!

Тоболяк впустил его в крепость, сказал, где найти управляющего. Баранов, увидев пришедшего тойона, отложил дела, усадил его за стол и терпеливо ждал, пока он выпьет полдюжины чашек чая. Наконец, блеснув черными бусинками глаз, Ыпан сказал:

— Шаман камлал. Духи сказали — нельзя промышлять у Ситхи.

— Друг Иван, ты еще позапрошлый год крестился. Не сильно-то верь шаманам. Сходи в церковь, причастись… — Баранов улыбался гостю, но глаза его настороженно поглядывали на алеута. Он стал дотошно выспрашивать, что сказал шаман, и что думают о том соплеменники.

Тойон выпил еще пару чашек, без меры подслащивая их медом, потом сказал:

— Шаман спрашивал духов, что сделать, чтобы не было беды. Духи сказали: если косяки не будут мыться и стирать до конца промыслов — может, будет беда, а может, не будет!

Баранов поскреб выбритый подбородок, усмехнулся:

— Друг Иван, я дам шаману фунт бисера и кружку раки — природным русским людям нельзя не мыться…

Алеут посидел молча, перевернул чашку и встал:

— Мы к Якутату и к Ситхе не пойдем. Пиши нас в Кенай!

Баранов не стал ни спорить, ни ругаться: алеуты — народ покладистый, и, если отказываются выполнять волю Компании, просясь на бедные промыслы, значит, на то есть причина.

— Хорошо! — подумав, согласился. — Партия кенайцев ушла к Якутату с Яшкой-тойоном. Просились и другие. Пусть они идут с Куликаловым и Пуртовым.

Алеут, не прощаясь, не благодаря за чай, поплелся обратно к своим партовщикам.

Через день, при обычных торжествах, ушла в море сводная ситхинская партия, объединив до пятисот байдар. Вскоре тоболяки с Прохором, Тимофеем и с лисьевскими алеутами отстояли литургию, исповедались, причастились и вышли из Павловской бухты. Иеромонахи Ювеналий и Макарий наравне со всеми гребли в десятибеседочной байдаре, были одеты, как все промышленные, в пуховые парки и суконные штаны, только головы покрывали монашескими скуфьями.

Васильев был печален и греб, свесив голову, он оставил в крепости жену на сносях. Еще не потерялся из виду Кадьяк, а Васька уже думал о возвращении. Сысой, глядя на него, по-казацки сбил шапку на ухо и затянул удалую песню. Прохор стал подпевать. Повеселел и Васильев, но монахи были недовольны. Они молчали, хотя по их лицам видно было — еле терпят шум, мешавший молиться и думать о возвышенном. Тесно было в одной лодке светским и духовным, но не случайно они оказались вместе.

Весной Сысой стоял в карауле ночью, услышал, как скрипнула лестница.

Тихо, как мышь, кто-то крался к нему. Сысой подумал — Баламутов, старший по караулу проверяет часовых. Спрятался. Едва из-за башни показалась голова — приставил к горлу нож и узнал Германа.

— Прости, батюшка! Пошутил. Думал, Васька!

— У тебя своя служба, — отмахнулся инок, — правь, как положено! — Постоял рядом, повздыхал, глядя на звезды: — Суровые времена грядут! — сказал вдруг. — Новые испытания! На все воля Божья, но ты там, в Кенаях, присматривай за нашими, особенно за Ювеналием… Не оставляй его одного…

Эх-эх! — прошептал, крестясь.

Сысой, вспомнив этот разговор, перегнулся за борт — из черных глубин на него глянул темный лик мужика с бородой по щекам. «Неужели уже прошло два года?» — подумал, удивленно глядя на свое сильно постаревшее отражение.

Бобра в Кенайской губе было так мало, что русичам редко удавалось добыть его, они только управляли, судили вечно споривших кадьяков и алеутов: чья стрела поразила зверя первой, чья умертвила и как делить добычу.

На лайдах стали появляться первые секачи-сивучи: лежали, ожидая самок, а те не спешили на их зов. Алеуты добыли полтора десятка нерп и запировали.

Молодым промышленным, без привычки, их мясо казалось приторно жирным, но и они приноравливались питаться природной едой островитян: кусок сухой трески — кусок нерпичьего жира.

Оставив партовщиков в промысловых местах Аглицской, Кочемакской и Камышатской бухт, Сысой и Прохор с монахами пошли к Никольскому редуту на речку Касиловку. Там на высоком берегу виднелись четыре крыши, обнесенные частоколом. Ворота были распахнуты. К редуту жались два десятка землянок и островерхих индейских летников, покрытых берестой. Над ними курились дымки. На воде неподалеку от устья реки покачивались легкие байдарки с рыбаками и берестяные кенайские лодки.