Олег Слободчиков - Заморская Русь

Баранов, искоса поглядывая на них, дождался, когда монахи поднимутся на борт, поднял глаза на Яшку-тойона.

— Компании Крест целовал? Целовал! Русский закон признавал?

Признавал! Значит, я обязан тебя наказать, чтобы другим неповадно было!

Не успели индейцы глазом моргнуть, как Медведников с Кабановым скрутили Яшке руки, а Васька Труднов острым, как бритва, ножом срезал его знаменитую бороду. Кенаец вырвался, завопил на все побережье, щупая лицо.

Вскочили его сородичи, похватав копья. Баранов, сидя в распахнутом сюртуке, вытащил из-под кушака два пистолета, щелкнув курками, положил на ляжки.

Его дружки ощетинились стволами.

Кенайцы бросились к лодке, столкнули ее на воду и налегли на весла.

Монахи, услышав крики, выскочили на палубу галеры и вскоре были на берегу.

— Что произошло? — громовым голосом допытывался Ювеналий.

— Пришлось слегка наказать тойона, батюшка. Иначе никак нельзя и даже опасно, — смущенно, со вздохом, сказал управляющий, отворачивая взор.

— Как наказал, изверг? — налетел на него монах.

— А побрил! — ухмыльнулся Баранов, снимая шляпу. — Да и то лишь наполовину…

— Душегуб! — задыхаясь от ярости, выпучил глаза иеромонах.

— Изувер! — тонким голосом проблеял из-за его спины Макарий, тыча пальцем в круглую голову с глубокими залысинами.

— Преподобные отцы, — начал устало оправдываться Баранов. — Нельзя со всеми народами обходиться одинаково: на одних и голос повысить не должно, других и розгами постегать можно, а третьих, бывает, и повесить надо, прости, Господи, чтобы к послушанию привести.

— Изверги! — Ювеналий сотрясал воздух громовым басом. — Всю вашу дрянную Компанию гнать взашей, чтобы народы не портила.

Баранов вздохнул, молча надел парик и шляпу, не прощаясь побрел по отмели к галиоту, лежавшему на боку. За ним с виноватым видом потянулись дружки. Поскрипывая песком и окатышем, управляющий обошел судно со всех сторон, осмотрел пролом в борту, погладил рукой высохший киль.

— Что, Васенька? — Обернулся к Медведникову. Тот пожал широкими плечами, разглядывая изломанные шпангоуты. — Отремонтировать, может, и смогли бы, но как его с мели снять? Эх-эх!.. Жечь? — Поднял глаза на товарища.

Тот кивнул. Баранов снял шляпу вместе с париком, приложился щекой к смоленому борту: «Прости, брат!» — Поцеловал сухой киль и, не оборачиваясь, побрел к байдаре. Плечи его были сутулы, голова опущена. Медведников постоял еще, потом сказал Тараканову:

— Все железо снимите и увезите в факторию на мысу. Корпус сожгите, чтобы гвозди вынуть. Только… Без нас. На нем ведь уходили из Охотска, — он скинул шапку, со слезами облобызал борт, махнул рукой и побрел следом за Барановым.

Монахи, окрестив кенайцев, собирались идти дальше на север от Кенайской губы проповедовать слово Божье. Лукин готовился идти в ту же сторону искать Беловодское царство. Сысой хотел идти с ними, но не мог оставить партию без разрешения Баранова. Надеясь, что Лукин найдет Беловодье и, вдруг, вернется, просил узнать, нет ли там его фамильной родни.

И еще, помня наказ инока Германа, он подговорил дружков не давать монахам байдару, пока не перевезут железо в Александровскую факторию. Монахи сердились и спорили, но вынуждены были задержаться на компанейских работах.

Набирало силу короткое лето. На берегах поднялись травы, зацвел иванчай, укрыв берег красно-лиловым покрывалом. К востоку от бухты вздымались снежные горы, одна из них курилась. Туда и посматривали монахи, работая топорами, освобождая железо из корпуса «Трех Святителей». День за днем им приходилось откладывать свой поход.

Погожим летним днем поднялся в небо столб дыма, это заполыхал смоленый остов судна, на котором прибыла на Кадьяк первая шелиховская артель с главным пайщиком на борту. Многим старовояжным галиот напоминал о молодости и оставленной родине. Освободив гвозди, монахи умылись от сажи и потребовали компанейскую байдару, чтобы покинуть стан.

Сысой опять упросил их задержаться, будто больше некому было доставить в факторию дорогостоящий железный якорь. Он хотел и сам плыть с монахами третьим гребцом, но они его не взяли, чувствуя против себя зловредный заговор.

— Батюшки, да куда же вы среди бела дня? — забеспокоился Сысой, когда они, собрав бывших на стане алеутов и кадьяков, стали укладывать якорь в байдару. — Утро вечера мудреней…

— Раньше уйдем, быстрей освободимся! — проворчал Ювеналий и оттолкнул байдару от берега. Глаза его были сердиты.

Монахи налегли на весла. Байдара с тяжелым грузом двигалась медленно.

Не успели они отойти на две мили, как на юго-востоке показался компанейский шитик, посланный Барановым за железом с «Трех Святителей». Монахи замахали шапками и шитик подошел к ним. Зычным голосом Ювеналий потребовал, чтобы на борт приняли якорь.

— За тем и пришли, батюшка! — угодливо улыбаясь и шмыгая носом, раскланялся Михайла Москвитин.

Несколько промышленных накрепко привязали байдару к борту и быстро перекинули груз. Монахи повеселели.

— Да вы бы отдохнули! — Не зная, чем угодить преподобным отцам, стал упрашивать их Москвитин.

— Некогда! — отрезал отец Ювеналий. — Испить бы чего не отказался, а то спина взмокла.

— Ягодной раки по чарке? — осклабился Москвитин. — С устатку хорошо помогает.

— Чего мелешь-то, — пророкотал монах, — мы сей гадости не пьем. Винца бы некрепленого, если водой хорошо разбавить, — можно…

— Есть винцо, — обрадованно засуетился Москвитин. — Очень хорошее винцо из папоротника и сараны. — В его хитроватых глазах с примесью туземной сибирской крови заметались шалые огоньки. Монахи промолчали, и он вылил в ведро вино из фляги, плеснул туда пресной воды из бочонка и, скоморошничая, передал миссионерам. Москвитину с любопытством стали подыгрывать другие промышленные.

Приняв ведро, Ювеналий сунул в него нос, настороженно понюхал:

— Водой разбавил? — спросил строго.

— Разбавил, батюшка, разбавил, — ухмыляясь, кланялся Москвитин. Другие азартно смотрели, что будет.

Ювеналий отхлебнул, почмокал губами:

— Вроде, крепковато?! — сказал и протянул ведро Макарию: — Попробуй, брат!

Тот сделал несколько глотков, скривился:

— Крепко!

— Дай-ка, — дородный Ювеналий приложился, в полминуты зычными глотками опорожнил ведро, крякнул, поставил его на борт: — И верно, крепко.

Пожалели воды, — проворчал, обсасывая ус. Сел, оттолкнул байдару и взялся за весло.

На шитике изумленно молчали, глядя им вслед. Наконец Баламутов прикрикнул на Москвитина, будто сам только что не посмеивался, не скалился над монахами.

— Тебе башка дана думать или шапку носить? — Зачем все вино в ведро вылил?