Олег Слободчиков - Заморская Русь

Терентий одарил лучших людей и тут же был одарен несопоставимо своим подаркам. Его потчевали бобровым мясом, икрой, перетертой с ягодой и березовой корой, разными лесными деликатесами. Когда он спросил, не проходили ли здесь два монаха и описал их внешность, на лицах аглегмютов появился ужас. Отметив про себя странность, он стал расспрашивать, не живут ли в известных местах люди, похожие на него?

Дикие дружно закивали, что видели таких. Где-то рядом живут. Там, наверное! — Стали указывать на север.

— Может быть, там? — указал Лукин в сторону Кенайского залива.

— Да, там, — дружно закивали туземцы.

«Эге, да меня хотят поскорей выпроводить!», — подумал Терентий. К вечеру догадка подтвердилась. Ему подарили молодую индеанку с не изуродованным лицом, лишь с редкими черточками татуировки на скулах.

Такая рабыня-калга стоила не меньше сорока одеял, но туземцы всем своим видом показывали, что не ждут ответных подарков. Лукину и нечем было отдариваться. «Хотят, чтобы ушел», — снова подумал он и стал расспрашивать о пути и народах, живущих к северу. Когда сказал, что утром пойдет туда, аглегмюты не смогли скрыть радости, на руках унесли его в приготовленный летник, дали одеяло из рысьих шкур, привели индеанку, ребенком вывезенную ситхинцами с устья реки Колумбии, проданную чугачам, затем отвоеванную или перепроданную дальше к западу. Испытания, выпавшие на долю девки, сделали ее непохожей на своих самоуверенных соотечественниц.

Лукин лег спать в одежде, сунув под бок пистолет и топор. Калга, робко щебеча, скинула парку, под которой другой одежды не было, нырнув к нему под одеяло, стала умело возбуждать похоть в хозяине.

— Эй, милая?! — Лукин ласково снял с себя ее руки. — Не вводи во грех! — сказал по-кенайски. Индеанка вдруг прижалась к нему и, вздрагивая всем телом, зарыдала:

— Купи меня! Купи меня!

— Ладно!.. — Лукин широкой шершавой ладонью погладил ее чернявую головку: — Не брошу! — сказал по-кенайски. — Даст Бог, встретим твоих сородичей, жениха тебе найдем и заживешь как положено.

Индеанка затихла, успокоенная его бормотанием и вскоре уснула, Терентий полежал, прислушиваясь к звукам селения. Вздохнул, тронутый детскими слезами дикарки. Индеанки воспитывались в презрении к боли и страданиям. Равнодушные алеутки, по крайней мере, никогда не показывали слез русским людям. «Испортили дитя рабством, — подумал. — Кто же теперь из сородичей возьмет тебя замуж?!» Он тихо отодвинулся, встал и начал молиться.

Терентий чувствовал, что на этот раз близок к земле, которую искал полжизни. Прельщала нечисть, посылая испытания на подступах к ней. Ему перевалило за сорок, он уже устал бродить по земле без родины, налегке, всегда среди чужих. И думалось: коли примет царство Беловодское, упадет у ворот его, год будет читать молитвы благодарственные за счастье жить среди своих кровью и духом.

Подаренная девка оказалась проворной и работящей, в ходьбе не была обузой. На станах она без напоминания раскладывала костер, заваривала напиток, варила стебли и корни если не было мяса и рыбы. Двух понятий не мог ей втолковать Лукин: умываться по утрам и вечерам и иметь стыд, испражняясь. Она же задирала парку, где приспичит, выставляя напоказ круглый зад, и, пока Терентий не грозил хворостиной, — забывала, что «косякам» это не нравится. С умыванием того хуже. Устав напоминать, Терентий хватал ее под руку, волок к ручью, шершавой, как заступ, ладонью плескал в лицо студеной водой. Девка орала, дрыгала ногами, бывало, отбегала от костра перед сном, ждала, когда Лукин помолится, уляжется и уснет. Потом осторожно, как кошка, ложилась рядом, прижималась к его спине, согревалась и засыпала со страхом — утром хозяин будет мыть.

Они долго шли на север, перевалили горы, спустились в лес, переправились через реку. Ночи становились холодней и дольше, ягода слаще.

Лукин уже сносно разговаривал со своей калгой. Ее последнее прозвище было Манны — яйцо. Так девку называли за обычное для рабов, почти чистое лицо без проколов и татуировки.

Как-то среди скал и мха они увидели облако пара. Подошли к горячему озерцу. Лукин радостно помолился: по всем приметам Беловодье было близко и посылало знаки. Он развел большой костер, набрал остывшей золы, разделся и полез в горячую воду мыться.

— Манька, подь сюда! — Поманил девку. Та настороженно, как зверек, стала отодвигаться от костра, мотая головой. — Не бойся, поди, спину потри! — Терентий похлопал себя мокрой рубахой в золе по мускулистому плечу.

Индеанка, боясь ослушаться, на цыпочках подкралась, готовая каждую минуту дать стрекача, взяла рубаху, натерла спину до красноты. Вдруг огромная ручища капканом схватила ее за ногу. Она рванулась, но было поздно. Лукин одним махом сорвал с нее парку и окунул с головой в горячую воду. Девка завыла, стала царапаться, но он тер ее, пока не затихла, покорившись и всхлипывая. Сидя по шею в воде, Манну размякла, разомлела и позволила промыть золой волосы.

— Ишь, стерва, поняла удовольствие?! — ворчал Лукин.

Тлел отодвинутый в сторону костер. Земля под постилкой из хвои и мха была горяча. Сохла выстиранная одежда. Жалуясь на скрипящее от чистоты тело, индеанка уснула, прижавшись к спине хозяина, самого странного из всех бывших прежде. Подрагивала во сне, всхлипывала как ребенок. Мерцали северные звезды, среди которых вершатся человеческие судьбы.

Утром, одевшись во все просохшее, Лукин принял щекой слабое дуновение ветра, уловил в нем знакомый запах и почувствовал беспокойство.

Они шли на северо-запад день и другой, уже ясно слышался запах моря.

Проклятое море, сколько раз оно прерывало Терентию путь к цели. Он укреплял дух молитвой, старался не вспоминать прошлого, но лес становился реже и равнинней. Все было не так, как слышал с детства: в этих местах хлеб расти не будет, и зимы должны быть суровы.

И вот его чуткий его слух уловил шум прибоя. Индеанка покорно плелась сзади, ветер трепал ее сухие волосы. Терентий сбросил поклажу и пошел, не оборачиваясь, на шум волны, равнодушно поднялся на возвышенность и так же равнодушно окинул взглядом море до самого горизонта. Без молитв, без мыслей он спустился к воде, сел на камни и заплакал.

Девка раз и другой подходила к нему сзади. Она уже приготовила ужин и постель в сухом гроте, защищавшем от ветра, а Терентий все сидел, глядя вдаль незрячими глазами. Начался прилив, прибой подбирался к его бродням.

Наконец он встал, взглянул на дикарку, стоявшую, как тарбаган возле норки, жалость шевельнулась в сердце.

Есть он не стал, лег в приготовленное ложе на спину, бросил на камни пистолет и топор, скинул бродни. «Манька», боясь, что хозяин умрет, скинула парку, залезла под одеяло, поворочалась, приподнялась на локте, расправила пальцами усы и бороду Лукина. Тот не шевелился, не противился ее ласкам.