Олег Слободчиков - Заморская Русь

Она стала смелей. Терентию так греховно захотелось умереть, что он с отчаянием бросился в иной грех и чувствовал как свищет победу, веселится сила темная, хохочет ветер, срывая пену с волн прибоя.

— Господи, спаси хоть от потомства, в блуде зачатого? — стонал он, понимая, что уже не в силах противиться страсти.

Не вняло небо. Чиркнула по нему звездочка и пронеслась над скалами душа будущего миссионера Аляски, набожного землепроходца и основателя Аляскинского рода промышленных.

«Жить как-то надо! — подумал Лукин, проснувшись в объятиях чернявой девчонки. — Ждать надо, когда призовут». Он встал, не тревожа «Маньку», наспех перекрестился, намотал кушак, сунул за него пистолет, топор и пошел вдоль берега моря. Вскоре увидел лайду с лежавшими сивучами. Поднял выброшенный волной лиственный ствол, вытесал дубину, зашел с воды к молодым холостякам, лежавшим в отдалении от гаремов, стал отгонять их на берег. Кряхтя и охая, они поползли по сырым еще камням. Когда остановились, стараясь обойти человека и броситься к морю, он выстрелил под ухо одному, потом другому, добил дубиной раненого, перерезал им глотки, выпустив струи горячей крови и пошел обратно.

Дикарка проснулась, потягиваясь и смеясь, показывала смуглую крепкую грудь. Терентий скинул сапоги и парку, покорно полез к ней под одеяло: дав себе слабину раз, не устоял и другой. «Что уж теперь? — подумал. — Держать ответ придется за все разом!».

Он не думал, как жить дальше: возвращаться, или зимовать здесь, он вообще перестал думать. Вдвоем они перетаскали сивучье мясо, стушили его по-промышленному, натопили жира, которого девка могла съесть полпуда за присест, потом лежала довольная, похлопывая себя по вздувшемуся животу.

Кончалась соль. Терентий напарил ее из морской воды. Собирал чернику и морскую капусту, не слишком-то заботясь о зимнем запасе, молился мало и без усердия. Индеанка же была вполне счастлива такой жизнью.

Лукин считал, что в ее отношении к нему был только расчет выгоды, но она, освоившись, хоть и побаивалась хозяина, иногда в самый неподходящий миг подскакивала, обхватывала его поперек тела, прижималась и убегала.

«Ишь, — думал с грустью Терентий, — привязалась. Не прогонять же теперь».

Дикарка, наевшись сивучины, вытирала руки о камни, глядела вопросительно на него большими и черными, как у моржонка, глазами.

Терентий, усмехаясь в бороду, кивал головой в сторону моря:

— Иди, мой!

С неудовольствием на лице, при этом шумно рыгнув, девка поднималась, За камнем, думая, что хозяин не видит, задирала парку и полоскала руки под струей, по обычаю туземных народов. Возвращалась, растопырив пальцы на ветру.

— Я те, стерва, пообманываю! — грозил ей Терентий, и она со страдальческим лицом шла полоскать руки к морю. Набегающая волна мочила ноги и полу парки. Острые камни врезались в ступни. Вся радость от еды пропадала.

В конце августа, на Агафона-гуменника, когда по всей честной Руси и таежной Сибири лешие выходят из лесу, чтобы вредить, хватать и раскидывать снопы — мужицкий труд и надежду, — когда хороший хозяин спать не ляжет, но вывернет тулуп и всю ночь с кочергой сторожит гумно, грозя на все четыре стороны: «Ужо, нечисть поганая, я те яйца тухлые пооторву! Я те хвост к бороде приплету и дегтем вымажу… Будешь колесом вертеться…» В этот день на горизонте показался парус. Терентий без радости и печали поднялся на возвышенность, встал на виду, глядя на русский галиот, ни рукой, ни шапкой не призывая на помощь. Но судно повернуло к берегу. За рифами оно бросило якорь и спустило на воду байдару. Терентий постоял еще и пошел к волне прибоя.

— Мил человек! — Радостно кинулись к нему вояжные. — Свой, — обнимали его со слезами на глазах. — Есть ли поблизости сладкая вода?..

Лукин указал ручей. Пробежав мимо удивленной дикарки, промышленные припали к нему. Пили долго и, отваливаясь, благодарственно молились.

«Манька» уже грела на углях печеную сивучину, заваривала в котле чернику. С жадностью поев, мореходы стали расспрашивать, какой он артели.

— Лебедевской, — ответил Лукин.

— Должно быть, мы опять подошли к Уналашке с восточного берега? — спросили.

— Подальше к северу должны быть, где-то на матером берегу Аляксы: то ли возле Бристольского залива, то ли еще дальше… Я и сам точно не знаю. — Признался Лукин. Мореходы замерли со страдальческими и изумленными лицами. — А вы чьи будете и что за судно? — спросил он.

— «Предприятие Святой Александры»… Артель тульского купца Орехова.

После выхода из Никольского редута Терентий впервые рассмеялся, удивив дикарку:

— Слышал… Весной на Кадьяке были!

— Мил человек! Видать, ты бывалый, — взмолился передовщик. — Помоги, Христа ради, выведи на Уналашку и если знаешь заговор, то скверну с галиота вымети: сколько уж лет водит, проклятая. Все блуждаем по морю и никак не можем вернуться домой.

— Скверну вывести не смогу, — вздохнул Лукин. — Грешен. А до Уналашки доведу. Сам судов туда не водил, но бывал, берег и вход в бухту помню.

Давно ли зеленели склоны. Если кто-нибудь неосторожно присаживался на сладких черничниках, то потом ходил всем на смех с красным задом. В один день все поблекло и пожелтело, будто земля вывернула парку мехом внутрь — мездрой наружу и залегла в спячку до следующего лета. Плыл по ручьям желтый лист. Выводки уток и гусей сбивались в черные косяки.

На Кадьяке был приспущен флаг, каждый день заунывно гудел колокол, поминая сто пятнадцать несчастных, погибших почти в одночасье. По кадьякским селениям стало много вдов: хочешь, бери две жены, хочешь — три.

Живые во всем винили косяков. Миссионеры каждый день поминали в молитвах двух без вести пропавших монахов, расспрашивали о них всех вернувшихся с промыслов.

Не успели прийти первые байдары из Кенайской губы, с батареи стали сигналить, махая шапками — «Финикс» идет. От одного этого слова у старовояжных текли слюни, как от запаха хлебной краюхи. Палила мортира на батарее. Ей в ответ салютовали пушки с борта. Стелился пороховой дым по воде, а орудия грохотали и грохотали, приветствуя транспорт.

Баранов в епанче, ботфортах и шляпе стоял на причале, поджидая судно, разглядывал прибывших в подзорную трубу.

— Кажется, нового штурмана прислали! — пробормотал. — Слава Богу, выпросил-таки…

«Финикс» пришвартовался и бросил трап на причал. Его обступили со всех сторон.

— Это кто там в кафтане? Вроде морда знакома… Братцы, да это же Гришка Коновалов.

Бывший лебедевский передовщик важно сошел по трапу в новом кафтане, перетянутом синим кушаком, в красных козловых сапогах. Из-за его спины скалился иркутянин Галактионов. Этот одет был попроще, но по сравнению с встречающими — красавец.