Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Скатертью дорога! — кричал вслед Бугор. — Васька Власьев покажет вам Кузькину мать!

Михей выспрашивал, чем его люди недовольны, но не мог добиться ясного ответа.

— Погыча все окупит! — ободрял верных. — Придем первыми — возьмем свое. Я знаю, я был на Колыме!

Как и прежде, он работал дольше всех, ложился спать последним, поднимался первым. Короткими ночами, в которых страшился своих мыслей, понимал, что в срок не вернется, а значит, может потерять Арину. «На все воля Божья!» — скрипел зубами, глядя в низкий, черный от сажи потолок. А утром, вырвавшись из пригрезившихся объятий, шумел, скрывая на делах дня томивший душу ужас: «Да как же я жить-то буду без нее? Лучше и не возвращаться вовсе!»

Уже смолили коч, тесали весла и шесты, а мира в отряде не было. Теперь против всех собачился Пашка Кокоулин. Сутулый, широкоплечий, жилистый, со сломанным носом, щучьим лицом и полуседой шевелюрой, он во всех бедах винил Бугра, а тот орал, втягивая казаков в раздоры. Отчего, почему появилась между ними неприязнь, Стадухин понять не мог. Долгим светлым вечером уставшие люди отдыхали возле разобранной юкагирской крепости. Караульные бодрствовали. Вдруг раздался выстрел. Казаки похватали оружие, готовясь к обороне. Стадухин взобрался на остатки заплота, недоумевая, почему не почувствовал опасности. Караульные, десятник Иван Пуляев с казаком Василием Владимирцем, волокли по земле Пашку Кокоулина с заломленными за спину руками. Тот выкручивался и лягался. Возле заплота его бросили к ногам атамана.

— Аребутку склонял к содомскому блуду!

— А кто свидетель? — заорал Пашка, скаля зубы.

— Я видел, как обхватил его сзаду и крутил. Якут тебя — сковородой по морде. А ты в него стрелил! — взволнованно кричал Пуляев.

— То-то поглядывал на толстого масляными глазами, — насмехался Бугор.

— Вот кто на всех навлекает гнев Божий. Утопить гаденыша: камней в карманы и в реку!

Чуть утих ор, Стадухин, склонившись над Пашкой, спросил:

— Хотел украсть толмача для Власьева?

— На его засраный зад прельстился! — просипел Кокоулин, злобно скалясь. — Да пошли вы… Сажайте в реку!

Казаки приговорили: перед убитым толмачом, до того, как хоронить, Пашку бить батогами. Чтобы никто не срывал на нем зла и не жалел, палачом избрали пришлого Юшку Трофимова. Кокоулин был бит, толмача похоронили как новокреста. Пашка отлежался после батогов и бежал, прихватив пищаль, пай рухляди и свои вещи.

— К Власьеву подался! — указал на пустые нары Стадухин.

Отряд избавился от очередного скандалиста, но склок и раздоров меньше не стало. А Пашка битья не простил: перед тем как уйти совсем, в одиночку крутился по лесу, приходил тайно к летовью, стрелял в бывших друзей из пищали и лука, прострелил руку Ивашке Пуляеву, ранил Ваську Владимирца и Юшку Трофимова. Отмстив за обиды, ушел с концами.

Едва Индигирка вошла в обычные берега, с парусом из отмятых и сшитых кож, с растяжками мачты, сплетенными из березовых корней, новый коч поплыл к морю. Этот путь был знаком Михею Стадухину. В Нижнем ясачном зимовье, у Андрея Горелого, отчасти оправдались надежды охочих людей купить хлеб. Здесь стоял торговый человек Надей Свешников с ватагой промышленных людей, возвращавшихся на Лену. Дела их были закончены, на шестисаженном коче они ждали, когда очистится ото льдов устье Индигирки. Муки у Свешникова было мало, другой товар Стадухина и беглых казаков не привлекал. Купец уверял, что прошлым летом отправил на Колыму судно с двумястами пудами ржаной муки, с подсолнечным и конопляным маслом, с медом. Его приказчик Федька Федоров передал через промышленных людей, что в зиму продал только половину.

— Это какой Федька? — насторожился Стадухин. — Катаев, что ли? Который со мной с Оймякона пришел?

— Он самый! — обрадовался купец. — На Колыме нанял в свой оклад гулящего, теперь служит у меня.

— Купи-продай! — чертыхнулся Михей, но вынужден был признать, что Федька грамотен и при уме.

— Братцы! — вскинул бороду и ласково застрекотал купец. — Дешевле семи рублей за пуд хлеб вы не купите ни здесь, ни там. Я отдам по шесть весь, что у меня здесь, и тот, что у Федьки, но остатки возьмете у него на Колыме.

Свешников уже высмотрел добытых соболей и приценился к ним. Цену на мех для Индигирки и Колымы называл обычную, не рядился, не придирался к пустякам. Зимовейщики Горелого подтвердили, что осенью покупали рожь по семь с полтиной за пуд. Предложение было заманчивым.

— Думайте, решайте, каждый сам за себя! — обратился к спутникам атаман.

Беглецы, отъедаясь купленным хлебом, подобрели, заленились. Ласковые слова и посулы купца расслабили души. Один только Бугор спорил и упреждал наперед меха не отдавать: мало ли что может случиться.

— Все равно придется зайти на Колыму, — неуверенно рассуждал Михей. — Тот хлеб, что есть, съедим за неделю. Новый привезут с Лены не раньше августа. С чем плыть на Погычу?

— Как знаете! — Упрямился Бугор. — Я куплю по восемь за пуд на Колыме, а не здесь по шесть — от топора уши…

— Свежая рухлядь дороже, — возражали ему. — С каждым годом мездра желтеет, соболь дешевеет…

— И купцу выгода — взять у нас рухлядь этим годом и увезти на Лену… И нам выгода…

— Как хотите! — упорствовал Бугор.

Все отдали своих соболей под свешниковскую кабалу без роста до Троицына дня, а после, как принято, гривенный с рубля. К той кабале купец приложил отписку Федьке Катаеву, чтобы отсыпал муки по уговору. Уже разбивались на парочки журавлиные и другие шумные птичьи стаи, очистились ото льда протоки дельты, суда разошлись по разным сторонам. Казакам возле моря пришлось ждать проходных разводий. Зеленела тундра, скрежетали льды, кричали гагары и гуси. Путь к Алазее открылся только в июле, но ветер дул с восхода и стадухинский коч продолжал болтаться на устье.

— Торговых черти любят! — завистливо щурился на закат Василий Бугор.

Помня прошлогодний урок, Стадухин не принуждал идти против ветра на гребях. Казаки съели купленный хлеб, ловили рыбу, стреляли гусей и уток, которых вокруг было великое множество. Наконец ветер переменился. Мореходы пропели молебен на удачный путь и подняли парус. Он вздулся и весело потянул судно на восход. Места были знакомы Стадухину. Несколько раз он попадал в тупиковые полыньи, но выбирался и снова шел в виду берега к знакомой дельте и вот берег круто повернул к полудню.

— Близко уже! — обнадеживал товарищей, сутками выстаивая на корме. — Почему-то прошлый раз быстрей добрались, хоть и шли впервой.

И снова пришлось отстаиваться, дожидаясь перемены ветра. Пошло на закат короткое северное лето. Михей уже метался по судну, бранился, но впереди был целый месяц. При удаче и Божьей милости от Колымы до Погычи он надеялся дойти за неделю, брал себя в руки, успокаивался, но в лицах товарищей примечал леность и неверие.