Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

Ефим тяжело вздохнул. Переглянулся со старшим братом и послушно шагнул к телегам.

С разгрузкой едва успели управиться. Последние горшки с цветами, ругаясь и гремя цепями, бегом заносили в дом уже под дождём. Как ни старались обращаться с хрупкой ношей аккуратно, всё же один горшок с развесистой геранью упал в грязь у крыльца. Горшок, к счастью, не разбился, но несколько веточек с алыми цветами отломились и закружились в мутной воде.

– Ничего, ничего! – тут же замахала руками Наташа, которая никуда не ушла до конца разгрузки и стояла у крыльца рядом с Иверзневым. – Она очень легко даёт новые ветки… и вообще неприхотлива! Тем более, я всё равно собиралась её обрезать! Антип, оставьте здесь, я ещё не решила, куда её поставить…

Антип, у которого и вырвался из рук злополучный горшок, незаметно перевёл дух и бережно поставил герань в угол крыльца.

– Барышня, не дозволите ли вот эти взять, коль вам без надобности?

– Что взять? – не поняла Наташа. Но, увидев плавающие в луже веточки герани, удивлённо пожала плечами. – Ах, эти… Но зачем вам? Впрочем, берите, конечно!

– Благодарствую. – Антип нагнулся и осторожно выудил из лужи поникшие стебельки с цветами.

– Эка красота! Васёнке снесу.

Ефим усмехнулся:

– Да ведь не любит она сорванное-то!

– А вдруг понравится? Таких-то, поди, не видала отродясь! – довольно заявил Антип и спрятал мокрые веточки за пазуху. И быстро зашагал вслед за братом к лазарету.

Ефим оказался прав: веточки герани, которые Устинья поставила в кружку с водой, не произвели на Василису никакого впечатления. Она равнодушно скользнула по ним взглядом и уставилась в затянутый паутиной угол за печью.

– Ну и ладно. – невозмутимо сказал Антип. – Всё едино – красота! Нехай постоят пока, Устя Даниловна? Не мешают же? А я вот те, Васёна, сейчас сказку скажу! Жил-был на свете поп Мартын и было у него два сына: один – дурак, и другой… тоже дурак. Устя, как там дале-то было?.. Запамятовал!

Устинья, двигающая в печи ухватом, только вздохнула.

Веточки герани простояли в кружке на окне лазарета около недели, а затем Устинья, протирая окна, нечаянно смахнула кружку на пол.

– Вот беда! – расстроилась она, глядя на глиняные осколки. – Теперь только выбросить… А как хорошо стояли-то, не вяли вовсе!

Она принесла веник, совок, принялась было сгребать герань и осколки в кучу – но тут стало ясно, почему веточки совсем не вяли. Из плотных черенков торчали тонкие белые корешки. Устинья ахнула:

– Господи! Петька! Петька, где тя носит? Поди с улицы земли в горшок нарой! Да не глины, смотри, а чёрной, рассыпчатой!

В сумерках Антип привёл Василису, которую водил смотреть на птичек, угнездившихся в можжевеловом кусте у ограды. Устинья с гордостью продемонстрировала им щербатый горшок, из которого бодро топорщились цветущие ветви герани.

– Глянь, Антип Прокопьич! Барышнина герань возьми да укоренись! И кто б подумать мог! Тащи сюда Васёну! Пусть посмотрит, каково красиво вышло! Она ведь теперь расти начнёт! И новые веточки даст, и цвести будет, и…

– Пеларгония гравеоленс. – вдруг чётко и ясно сказала Василиса, глядя на цветок. Устинья умолкла на полуслове. Антип прекрестился.

– М-матерь божья… Устя Даниловна… Кажись, ещё хужей вышло-то! Экие она теперь слова говорит! Нешто колдует?

– Не пугайся, Антип Прокопьич. – не сводя глаз с убогой, выговорила Устя. – Это не ворожба. Это по-латински, кажется. Такое у Михайлы Николаевича в книжках прописано… А сбегаю-ка я за ним!

Устинью выметнуло в сени. Когда через минуту она вернулась вместе с взволнованным Иверзневым, Антип по-прежнему стоял у порога с недоверчивым лицом, а Василиса застыла у подоконника рядом с геранью.

– Ну, здравствуй, Васёна! – весело заговорил Иверзнев, обменявшись отчаянным взглядом с Антипом. – Что это ты тут увидела интересного, расскажи мне?

– Пеларгония гравеоленс. – не оборачиваясь, чётко повторила Василиса. – И цветёт-то как дружно! Правильно, что корешки прикопали. Только дух у ней куда какой сильный. Ночью и голова заболеть может. Лучше в сени выносите.

У Устиньи задрожали губы, тяжёлым стеклом навернулись на глаза слёзы. Стиснув голову руками, она осела на порог и беззвучно заплакала. Иверзнев переводил изумлённый взгляд с неё на Василису. Антип стоял словно окаменевший, но серые глаза его блестели радостно, сильно.

– Антип, ты… ты гений психиатрической науки! – шёпотом провозгласил Иверзнев. Вслух же осторожно спросил:

– Васёна, откуда ты знаешь по-латыни?

– Да как же не знать, барин. – так же медленно, словно с трудом подбирая слова, выговорила она. – Сызмальства при цветах-то. У нас с дедушкой… – тут Васёна умолкла. Антип шагнул к ней, протянул руку, коснулся было плеча – но Василиса шарахнулась в сторону. Лицо её исказилось гримасой:

– Не тронь!!!

– Да чего ты всполошилась-то? – озадаченно спросил Антип. Покосился на Иверзнева, но и тот выглядел сбитым с толку. Устинья вытерла слёзы, хлюпнула носом и решительно поднялась с порога.

– Не блажи! – строго велела она, подходя к ощетинившейся Васёне. – Никто тебя здесь не обидит и не тронет. В том слово даю. Садись-ка на лавку, сейчас штей налью. Не пугайся, хорошие здесь люди.

Василиса завороженно глядела на неё синими, огромными глазами. По её щеке бежала одинокая слёзка. Устинья, стараясь не делать резких движений, налила в миску щей, поставила на стол, положила ложку, хлеба. Василиса молча придвинула к себе и то и другое и, помедлив, начала есть. На другой конец стола неспешно присел Антип, тоже взял ложку и, дождавшись, пока Устинья нальёт и ему, взялся за щи. Василиса лишь один раз беспокойно вскинула на него глаза, но Антип жевал неторопливо, размеренно, словно выполняя привычную работу. Иверзнев тем временем что-то лихорадочно шептал на ухо Устинье. Та слушала, кивала, а по лицу её всё бежали и бежали слёзы, а губы прыгали, не складываясь в улыбку.

Новый начальник пришёл в лазарет две недели спустя. Стоял душный предгрозовой вечер. Загустевший воздух напоминал овсяный кисель. Над заводом целый день бродили тяжёлые облака, но их притягивала река, и тучи уходили, так и не разродившись ливнем. Устиньины лежачие больные охали и напропалую ругали «адское пекло», передавая друг другу ковш с тёплой водой. Сама фельдшерица, взмокшая от пота, со съехавшим на лоб платком, склонилась над Ерёмой Рваным. Этот здоровенный громила из Орловской губернии был сослан в каторгу за то, что в пьяной кабацкой драке убил собутыльника, и на завод прибыл весной. Сегодня на постройке нового корпуса ему на плечо грохнулось тяжеленное бревно. Сейчас Рваный выл волком сквозь оскаленные зубы и старался вырвать свою руку – посиневшую и вспухшую – из рук фельдшерицы: