Пьер Леметр - Горизонт в огне [litres]

Его поразила невозмутимая решимость этого ребенка.

– Я поговорю с господином Рауль-Симоном…

Мадлен бросилась к Полю, как только Жубер ушел:

– Но, Поль, почему бы тебе все же не писать? Знаешь, ты предлагаешь людям суровое испытание!

Поль улыбнулся и написал: «Я думаю, что именно поэтому Жубер сделает все, чтобы больше со мной не беседовать».

Назавтра специальный посыльный доставил три билета в официальном конверте Оперы.

Спустить коляску на грузовом лифте и поместить Поля в машину ничего не стоило. Трудности начались у подножия лестницы Оперы.

– Пойду посмотрю… – сказала Леонс. – Подождите меня тут.

И пока дамы в вечерних платьях, мужчины в смокингах и бесчисленные репортеры, освещавшие событие, обходили Поля и толкали Мадлен, Леонс быстро поднялась по ступенькам; ее не было довольно долго. Толпа уже спадала, Поль начинал проявлять некоторые признаки нетерпения, и тут наконец вернулась Леонс, с ней шли два молодых человека в голубой форме. Одному Богу известно, где она их нашла, но где бы ни оказалась Леонс, к ней сразу же слетались мужчины. Этим двоим в данной ситуации потребовалось чуть больше времени, чем их предшественникам. Они торопливо приложили ладонь к козырьку и подняли коляску Поля.

– Держитесь крепко, молодой человек, будет трясти!

Они не ошиблись, потому что ступенек было феноменальное количество и постоянно приходилось продираться сквозь толпу, и люди довольно неохотно расступались перед инвалидной коляской – в Оперу ходили смотреть не на это.

У входа в зал трудности сделались почти непреодолимыми. Зрители в партере уже заняли свои места, коляска оказалась слишком широкой и не помещалась в проходе.

Молодые люди посмотрели на Леонс, ожидая распоряжений.

Громкий и резкий звонок известил о начале спектакля, и все занервничали.

– Юному господину придется остаться здесь…

Мадлен обернулась. Слова принадлежали мужчине в форме, высокому и крепкому. Он сказал это холодно, он вообще говорил как распорядитель похоронного бюро. До сцены было далеко, очень далеко, Поль мало что увидел бы. Мать опустилась на одно колено, чтобы объяснить ему ситуацию. Ребенок тихонько заплакал.

И то, что Мадлен приняла бы как данность секундой раньше, стало теперь для нее просто невозможным. Она медленно поднялась:

– Наши места в первом ряду. И именно оттуда мы будем смотреть.

– Простите, я…

– Поэтому вы сейчас пойдете и сделаете все, чтобы мы могли там устроиться. Иначе мы останемся здесь, заблокируем проход, двери не закроются, а представление не начнется. Вам придется вызвать полицию, чтобы насильно вывести инвалида перед толпой журналистов и фотографов, которых мы пригласим посмотреть на ваши подвиги, – это и станет настоящим спектаклем.

Зрители оборачивались, что происходит, ах, инвалидная коляска слишком широка, не помещается в проходе, спектакль задерживается, как неприятно.

– Прошу прощения, но мы не знаем, как решить эту проблему.

– Неужели? – удивилась Мадлен.

Все смотрели на проход, ведущий к авансцене. То тут, то там раздавались крики, все – от музыкантов до зрителей, сидящих на балконах, – смотрели на маленькую группу, можно уже начинать, да или нет?

– Достаточно попросить зрителей, сидящих на боковых местах, подняться на минутку, – добавила она. – Разве это не возможно?

Леонс подошла поближе и ослепительно улыбнулась двум молодым людям в униформах:

– Мне кажется, что здесь у нас есть мужчины, довольно… крепкие и способные пронести наш груз на руках, да?

Даже если бы им сделали укол тестостерона, и тогда бы юноши не подняли бы коляску с таким рвением.

И служащие театра отправились в трудный путь по центральному проходу, рассыпаясь в извинениях, поднимитесь на минуточку, спасибо, и вам спасибо, да, на секундочку, только коляску малыша пронести, спасибо, да, понимаю, вы очень любезны…

Над головами проплывала коляска, Поль сиял, его несли, как какого-нибудь короля-лентяя. Коляску опустили в трех метрах от оркестровой ямы.

Мадлен с Леонс едва успели сесть, как зал погрузился в полумрак и подняли занавес.

Соланж Галлинато восемь лет не была в Париже. Она дулась с тех пор, как ее когда-то дружно раскритиковали в прессе за роль в «Gloria Mundi» молодого Мориса Гранде, в опере, которая начиналась с конца и, возвращаясь в начало в ущерб какой бы то ни было хронологии, повествовала о приключениях римлян и рабов, – следить за действием было довольно сложно. Карикатуристы распоясались, публика же ходила на оперу только для того, чтобы ее освистать. После третьего спектакля Соланж уехала из Парижа и поклялась больше никогда туда не возвращаться.

Карьера развивалась великолепно, и этот провал ее не затронул. Она пела «Фиделио» в Лондоне, «Медею» в Милане, «Орфея и Эвридику» в Мельбурне, международная пресса пестрела невероятными сообщениями о трех миллиардерах, которые заключили пари о том, что женятся на ней, это не помешало ей спустя два года сочетаться законным браком с Морисом Гранде, моложе ее на восемь лет. Общество потрясла эта история экстравагантной любви, пару видели в Швейцарии, Италии, Англии, где Морис, красавец с волнистыми волосами, кошачьей походкой и пронзительным взглядом, разбил не одно женское сердце, тем более что он демонстрировал глубокую страсть к Соланж. Его ни разу не уличили в измене, хотя возможностей было более чем достаточно; эта исключительно романическая связь закончилась через три месяца после свадьбы, когда он разбился на своем «роллс-ройсе» на Лазурном побережье.

Соланж сразу бросила свою карьеру.

Один из миллиардеров с щегольством проигравшего оплатил все неустойки по плотному графику выступлений певицы на пять лет вперед.

Соланж Галлинато ушла в тень 11 июня 1923 года. И только весной 1928-го начали появляться слухи о ее возвращении. Никто не сомневался, что дива снова постарается блеснуть в «Травиате», которая была ее самым крупным успехом. Последовало два опровержения, что вызвало всеобщее изумление. Это будет не опера, а сольный концерт, и он пройдет в Париже! Сольный концерт был непростым выбором, потому что певица должна переходить от одного эмоционального состояния и почти что от одного тембра к другому при каждом новом отрывке, программа могла быть, конечно, очень амбициозной, в ней фигурировали самые сложные арии. Что же касается самого Парижа, несколькими годами ранее певицу из него изгнали. И теперь все ожидали провокации.

Соланж было сорок шесть лет. Ее последние фотографии запечатлели ужасно располневшую женщину (худобой она никогда не отличалась, но невозможно было представить, что она до такого дойдет). Посыпались спортивные метафоры. Оперу сравнивали с теннисом, плаванием, дисциплинами, где необходимо упорно тренироваться и часто соревноваться. В зале, по незыблемому закону, что притягивал толпу к публичной экзекуции, у Соланж Галлинато нашлось лишь несколько рьяных поклонников, которые очень переживали, а остальные хулители были готовы насмехаться над ней – пресса уже неделями подогревала эту публику.