Пьер Леметр - Горизонт в огне [litres]

Соланж на сцену не вышла, когда поднялся занавес, она уже стояла там в очень широком длинном платье из голубого тюля, украшенном пугающим количеством лент, в волосах блестела диадема. Зал зааплодировал, но дива не шелохнулась, не улыбнулась, не сделала ни единого движения. И тут наступила странная тишина. Как будто какая-нибудь учительница собирается наказать легкомысленных учеников.

Первым отрывком, который готовилась освистать и охаять половина зала, была прелюдия к «Gloria Mundi», опере, вызывавшей плохие воспоминания и имевшей особенность, которая и стала одной из причин провала, – ей аккомпанировал только рояль. В этот раз и рояля не было, великая Галлинато исполнила ее а капелла. Это было неслыханно. Но еще более удивительным стало то, что с первых звуков трагический голос Соланж, в котором выражалась страсть, сожаление, одиночество, как будто загипнотизировал зал. Человека, который однажды был трепетно влюблен, испытал ревность или оставался совсем один, этот голос совершенно поразил.

Как будто по тайному соглашению публики и певицы, в конце этого отрывка не раздалось ни одного хлопка, партию сочли как будто расплатой за долг, в котором была перед ней публика, и концом обиды, которую держала на парижан певица.

Соланж не пошевелилась, оркестр вышел в сосредоточенной тишине.

Тогда Соланж сжала зубами появившуюся ниоткуда красную розу. Эта толстая женщина запела Хабанеру из оперы «Кармен» чувственно, жизнерадостно и живо, так что все рты пооткрывали. Голос ее, готовый принять любой вызов, оказался удивительно струящимся и легким, она его не щадила, она была проста, счастлива, и когда закончила «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!..», публика полсекунды пребывала в состоянии шока. В оглушительной тишине раздался слабенький и наивный голос Поля Перикура, завопившего «браво!», за ним последовал шквал оваций, все вскочили – не потому, что Галлинато стала талантливее, чем когда-то, но потому, что она пробудила в каждом почти физиологическую необходимость сотворить себе кумира.

Ариии и романсы Шуберта, Пуччини, Верди, Бородина, Чайковского… Концерт стал триумфом, ее вызвали на бис, вызвали еще раз, у всех болели ладони, публика была потрясена, обессилена, наконец Соланж Галлинато вышла и встала перед закрывшимся занавесом, все затихли, она несколько секунд хранила молчание, потом просто прошептала «спасибо», это было чем-то умопомрачительным.

После концерта публика толпилась у выхода. Коляска Поля мешала первым рядам, и люди снова начали ругаться. Большой зал почти опустел, когда наконец распорядители разрешили им уйти. Постепенно гас свет. Коляску подняли, понесли по проходу и поставили в вестибюле. И тогда его окутало облаком из ткани, духов, смеха, итальянских слов, румян, волос, сквознячка. Ее присутствие заполнило пространство, она подошла к коляске Поля, грозя указательным пальцем:

– Я тебя видела, да, тебя, маленький Пиноккио! Видела в партере, ай-ай-ай, видела-видела!

Соланж опустилась на колени, она ни с кем не поздоровалась. Ошеломленный Поль улыбался во весь рот.

– Как тебя зовут?

– П…П…Поль Пеее…Пер…

– А! Тот самый маленький Поль! Ты мне писал! Так, значит, Поль, это ты!

Она прижимала руки к своей огромной груди и, казалось, вот-вот растает.

Мадлен решила, что она не столько толстая, сколько старая.

Они договорились встречаться, переписываться, Соланж предложила места в партере на другие концерты, если твоя мама, конечно, не против… Мадлен просто прикрыла глаза, посмотрим. Ай-ай-ай, Поль, малыш Поль! Плечи Соланж покрывало что-то вроде боа, безвкусное украшение оранжевого цвета с длинным мехом, она обернула его вокруг шеи ребенка, расцеловала его в щеки, мой маленький Паоло, она переигрывала, Леонс старалась не рассмеяться, Мадлен прервала ее лобызания, поздно, нам пора возвращаться, ай-ай-ай, уже пора…

Соланж настояла на том, чтобы Поль взял с собой один из букетов, который ей подарили после выступления.

Подали машину.

В Париже было чудесно тепло, спокойно и волнительно. Мадлен приказала положить цветы в багажник.

По дороге она указала на подобие боа:

– Поль, ты не мог бы убрать это подальше, пожалуйста… Очень неприятные духи…

Коллеги из «Суар де Пари», весь предыдущий год бойкотировавшие Андре, теперь не упускали случая с ним поздороваться. Он уже не был тем, кого зовут присоединиться к ужину для ровного счета, чтобы за стол не садились тринадцать гостей, – сейчас он фигурировал в первой десятке среди тех, кого приглашали, чтобы оживить вечер, а не провести скучный ужин, чего избегали как чумы.

Поскольку он был красивым молодым человеком, предложения на него так и сыпались, но он предпочитал из осторожности похаживать к Влади – в те дни, когда место не было занято ни водителем, ни Реймоном, ни мужем кухарки, ни их сыном. Полька была приветливой, душевной и, каким бы он себя ни показал, всегда выглядела благодарной.

Андре писал понемногу обо всем, предпочитая сюжеты, в которых присутствовала некоторая мораль, довольно примитивная и приятная, – она подходила для большинства читателей. Нормально ли, стабилизируя курс франка, разорять мелких вкладчиков, доверявших финансовому положению родной страны? Стоило ли принимать как данность то, что в 1928 году доходы самых скромных семейств оставались на уровне 1914 года, а плата за квартиру выросла в шесть или семь раз? Простые вещи для простых людей, которые можно сразу осознать и которые потрясали своей очевидностью. Он ничем не рисковал.

Вдохновленный успехом, Андре подумывал, не пришло ли время уйти работать в другую газету, репутация которой не была бы подмочена репутацией ее владельца.

Кроме «Суар де Пари», существовали достойные издания, и на них работали гораздо более добросовестные и свободные журналисты по сравнению с теми, кого нанимал Гийото. Но Андре являлся «своим» журналистом, как бывают «свои» электрики, и он не был уверен, что в другом месте его оценят. Он все же мечтал зарабатывать чуть больше и следил за своей котировкой. При первом же удобном случае он собирался попросить повышения.

Ему то тут, то там делали разнообразные подарки.

Началось с того, что ему однажды подарили бронзовое украшение для камина, изображающее псовую охоту. Его комната для прислуги была слишком маленькой, чтобы подарок туда поместился, и он отказался. Из-за отсутствия места он прослыл неподкупным.

Андре Делькур находился в поисках собственного стиля.

Мадлен чувствовала себя лучше, но испытания ее подкосили. Чтобы убедиться в этом, ей оказалось достаточно как-то после полудня встретить Дюпре.

Дюпре, Дюпре… Помните, конечно, – такой довольно крупный, грузный мужчина большой физической силы, с оттопыренными ушами и вечно слезящимися глазами, во время войны он служил старшим сержантом под началом лейтенанта Праделя. В 1919 году тот поручил ему организовать эксгумацию тел на военных кладбищах и следить за ней. Позже он выступал свидетелем на процессе д’Олнэ-Праделя. Они с Мадлен пересеклись в суде, добрый день, госпожа Перикур, добрый день, господин Дюпре. Он выступил с заявлением достойным и сдержанным и повел себя лояльно по отношению к человеку, который этого, в общем-то, не заслужил.