Сергей Григорьев - Берко кантонист

Двери из кухни в столовую, где стояли кантонисты, были заботлива прикрыты Онучей. До кантонистов доносился глухо генеральский крик, но что там творилось, было непонятно.

— Распекает за капусту. Видно, кто-нибудь донес!

— Кто донес? — спрашивал в тот же вечер Онуча, сидя за столом в каморке главного кашевара. — Надо непременно дознаться. Что-то, братцы, неладно у нас стало в батальоне!

Вместе с Онучей в гостях у кашевара был Бахман. На столе пел самовар; стояли вино и закуска.

— Я вам скажу, отчего неладно, господа, — за говорил Бахман. — Все это делается через капитана Одинцова. Помните, — Иван Петрович, что он вас ударил два раза по маске из-за того паршивца так, что у вас хлынула из носу кровь? Разве другой кто стал бы портить маску фельдфебеля из-за какого-то паршивца?

— Вот я чего, Бахман, и боюсь, что этот паршивец генералу наушничает.

— Что вы говорите! Как посмеет кантонист говорить генералу? Да станет генерал слушать кантониста, если б он посмел! Берко себе считает и считает, даже двигаться не смеет!

— Я, братцы, послал за Душкиным к генералу, вот он все нам расскажет. Кухня с кухней, пусть понюхаются.

— Это дело верней. Дома все равно, что кобели: сначала с парадного крыльца поцелуются, а потом с черного крыльца понюхаются — и будем знакомы!

— Честь имею явиться, Душкин, денщик генерала Севрюгова! Привет честной компании!

— Легок на помине. Тебя ждем, как Гаврилу с неба. Что у вас там во дворце?

— Дайте, братцы, сначала горло промочить, хоть чаем. Такие у нас дела!

— К чему чаем? Приступим прямо к делу, — наливая из штофа вино, произнес хозяин. — Кушайте, гости дорогие.

— Такие у нас дела, братцы! Получил генерал из Санкт-Петербурга известие, что вместо инспекторского смотра к нам, братцы, приедет ревизор, старинный друг генерала, князь Балконский — сто лет не видались! Так генерал в хлопотах: Сократа переучивает. Приучен он у нас говорить: «Сократ, мой единственный друг», а тут вдруг — однокашник, да князь, да ревизор. Тоже друг — не равнять же с попугаем? Сейчас генерал и математику долой. Берка отослал в батальон и давай попугая по-другому учить. Леденцов сует, а попугай свое ему в ответ: «Жри сам! Воры! Воры! Воры! А кантонисты — мученики!» Такие, брат, у нас дела!

— Кто же в Санкт-Петербург донес?

— Разве я вам не намекал, кто? — ответил Бахман. — Это же вредный человек. Если бы вы слыхали, какую он, песню сочинил про барабан — ой! Так уж если споют кантонисты эту песню — улетит капитан Одинцов на тройке с фельдъегерем!

— Ну, ладно, это песня. А откуда же узнал-то сегодня про габер-суп?

— Как же откуда? А Сократ? Если он каждый, день кричит: «Воры», так должен генерал понять, где воры.

— Вот вредная птица!

— Да, птичка вредная! Отвернуть бы ей головку, да и конец.

— Кто же на такое дело найдется? Это не человека убить. Генерал за эту птицу сына бы не пожалел.

Бежали дни, недели, месяцы. Батальон готовился к ревизии и смотру. Приближалась весна, а ревизора все не было. Стали думать, что он приедет в срок обычного инспекторского смотра, приуроченного к ежегодному выпуску кантонистов из школы, весною.

Муштра было усилилась после первого известия о ревизоре; когда же затих о нем слух, опять вошла в свою колею. Генерал вернулся к своим занятиям механикой, оставив в покое попугая, и Берко, забытый бригадным почти на месяц, вновь однажды получил приказание явиться после бани на вести к генералу. Обмазавшись в бане дегтем, Берко пришел во дворец и был встречен приветом Сократа:

— Кантонисты — дураки! Перцу принес?

Берко помотал головой, не отвечая попугаю; он решил пока что воздерживаться от разговора с мудрой птицей.

— Жри сам! — крикнул Сократ вслед Берку, когда тот затворял дверь генеральского кабинета.

В батальоне жизнь шла своим чередом: понедельник — фронт и классы, вторник — фронт и классы, среда — расходный день, четверг — телесный смотр, баня и спевка, пятница — фронт и «пунктики», суббота — батальонное учение и мытье полов по всей казарме, воскресенье — по наряду в церковь, а остальным — «артикулы», и кто не провинился — отпуск на базар.

В расходный день, после утренней уборки, кантонисты расходились по определению начальства в швальную и сапожную мастерские бригады, в которой числился батальон, человек по пятьдесят от роты, и десятка по два в иные мастерские: эполетную, галунную, басонную, столярную, кузнецкую. Для кантонистов среда — больше праздник, чем воскресенье. Для мастеровых, старых солдат, нашествие ребят — сущее наказание. Солдаты, срывая злобу, били кантонистов за помеху различными орудиями производства: портные — аршином, сапожник — шпандырем, басонщики — плеткой, галунщики — ремнем, столяры — палкой, кузнецы — кулаком. В роздых можно было выбежать за магазины, где помещались мастерские, и купить съестного. Тут сидели торговки, одна выкликала:

Другая хвалила свой товар:

Третья кричала:

Четвертая завывала:

Тут же кантонисты и закусывали за собственный счет: стола в расходный день не полагалось. Кто не успел «спроворить» у зазевавшейся торговки в суматохе, — а денег не было, — выпрашивал у других, а старательных учеников прикармливали мастеровые солдаты. Иные из кантонистов успевали заработать в расходный день копеек с десять.

Вот за все это и любили кантонисты свой расходный день.

По пятницам учили «пунктикам». После обеда кантонисты рассаживались на нарах по десяткам. В каждом десятке «пунктикам» обучает ефрейтор, вызывая по очереди своих учеников.

— Федотов! Как солдат должен стоять?

— Солдат должен стоять столь плотно, сколь можно, держась всем корпу…

— Стой! Не части! Сначала!

— Солдат должен стоять столь плотно…

— Как это плотно стоять? На кирпичи! Достань из моего ящика мешок.

Кантонист, хныча и напрасно умоляя о пощаде, достает из ящика ефрейтора мешочек с кирпичом, истолченным в мелкие кусочки, размером с орех. Кирпич рассыпают по полу.

— Засучи штаны! Становись!

Кантонист становится голыми коленями на истолченный кирпич.

— Теперь слушай и запомни, как должен стоять солдат: «Солдат должен стоять прямо, и непринужденно, имея каблуки столь плотно, сколь можно, подаваясь всем корпусом вперед на носки, но нисколько на оные не упираясь». Понял?

— Так точно! Освободите, господин ефрейтор, сил нет…