Вениамин Шалагинов - Кафа

— Вернемся? А, понял!

Поручик пьяно скривился и встал, цепляясь за скатерть:

— Вернетесь вы, Николай Николаич. Из Чикаго, как я понимаю. Гладенькой вам дорожки.

— Глебушка! Что с вами? Соскочил. Гладенькой дорожки. А ведь у меня для вас есть еще и сюрпризец в запасе.

Лазурь очей прокурора таяла, обволакивала добротой все мироздание. Из-под веера, инкрустированного дымчатым перламутром, он снял маленькую фотографию и протянул Мышецкому. От близкого соседства сандалового дерева она пахла его запахом, властным и приторным. На Мышецкого глянули огромные глаза Кафы.

— Как это можно? — воскликнул он. — Среди жертв вашего разбоя, в этом гареме?

— Я думал сделать вам приятное, — сказал господин Ххо. — Мне подумалось, что вы ее любите.

Мышецкий деланно рассмеялся, сделав рукой пьяное протестующее движение.

— Вы отрицаете? Я ошибся? Наклепал на вас напраслину? Аллах турецкий! Простите, простите! Конечно, странно, водевиль какой-то. Требовать для нее смертной казни и воспылать потом...

— Водевиль?

— Позвольте, позвольте. А ведь лицо-то выдает вас. Вы ее любите, Глеб. Любите.

— Разрешите пойти?

— Но лицо, ваше лицо.

— Честь имею.

Поручик с вызывающей аффектацией прищелкнул каблуками, сделал шаг и задержался, не зная, как поступить с фотографией. Взять ее, означало бы подтвердить подозрения Глотова. Достал бумажник, вложил в него снимок и молча пошел в переднюю.

Почему-то не сразу нашлись перчатки и фуражка гостя.

— Смею продолжить разговор о Кафе, — сказал Глотов, заглядывая на решетчатую полочку гардероба и передвигая то, что на ней лежало.

Оказалось, на прошлой неделе, прокурору Городищ привиделся сон с пророческой фабулой, которую дружно двигали три колеса: Кафа, Мышецкий и сэр Джерард. По Транссибирской на Восток к махине Великого океана катился зеленый арестантский вагон. Даже без паровоза. Сон ведь! Рама одного окна поднята и в нем — Кафа. Поднята рама и другого окна. И в этом другом — Мышецкий. А берегом океана гуляет мумия Рамзеса II. Это Джерард, конечно. У него подзорная труба времен леди Гамильтон, но глядит он в нее не на океан, а на сушу. На кубово-синей воде океана — белый мотылек, яхта с изображением царицы Амес, жены Тотмеса I, на треугольном парусе. Зеленый арестантский вагон бежит без рельсов, вот он обошел дамбу Золотого рога и — вжик на яхту. Сэр Джерард чуточку приподнял шляпу — и на мачту тотчас же взлетел флаг императора российского. Бах, бах — это пушки. Музыка. А зеленый арестантский кричит совсем как паровоз, вольно и радостно.

Мышецкий слушал внимательно.

Надевая перчатки, он слегка повернулся к Глотову и сказал, что еще Толстой предупреждал, не есть лишнего перед сном.

— Это избавляет от беспокойных сновидений.

И, скрипнув каблуками, толкнул дверь.

Из дневника Мышецкого:

ГЛОТОВ. Вернулся от господина Ххо в изряднейшем градусе. Шла вторая половина ночи. По комнате, задевая листья фикусов, ходила, заложив руки за спину, мумия Рамзеса II с отвислыми мускулами на умиротворенном лице. И я тотчас же понял, зачем Глотов приглашал меня к себе и что он готовит Кафе. И ужас вошел в меня как горькая отрава.

Получилось так, что обещанной телеграммы Пепеляев почему-то не послал. Надо ли, однако, упрекать господина министра в обмане или коварном двоедушии, если, скажем, тысячелетняя практика шахматной игры доказала, что лучший ход приходит к нам не в минуты сражения, а позже, иногда в глубоком уединении, а бывает, даже во сне.

Волоча ноги, Мышецкий ходил по пустому дому из комнаты в комнату. Рука опущена. Слабая, безжизненная, страдающая. В руке кегля-графин с желтым, как деревянное масло, маньчжурским спиртом. В комнате отца присел на кресло-качалку, глотнул из горлышка, поперхнулся, рука потянулась, чтобы вытереть слезящиеся глаза, и тут же упала. Пахло древними книгами, травой в пучках, понатыканных по стене в гнездышках из фанеры. В детские годы он почему-то думал, что так пахнет исцеляющая безнадежно больных тибетская медицина, что запахи эти мудры, загадочны, добры и вечны как жизнь. Выше пучков с травами вздрагивал огонек лампадки и тоже был мудр, загадочен, добр и вечен. Кто подливал масло в лампадку, подумал он. Варенька? Вареньки нет. Поднимаясь по лестнице, твердил: Вареньки нет, Вареньки нет. И это «нет» представлял себе как нечто вещественное и неживое, вроде вон того самодовольного пуфа или фонарика, или портьеры в кистях с парчовой ниткой. В комнате жены на туалетном столике лежала слегка задымленная плойка. Ему почудился запах горячего металла и только что подвитых волос, он тронул плойку, не теплая ли, и рассмеялся, громко и безнадежно.

Варенькиной «Гари» на мольберте не было. Ее место занял свежезагрунтованный холст — большое, почти квадратное серое поле.

Что она хотела писать? Пепел Помпеи, конец, катастрофу?

Присел на самый краешек кровати с видом случайного больного человека, который делает недозволенное, садится на чужую кровать, сознает и делает, так как отупляюще слаб и беспомощен. Кегля поднялась дном кверху. Глоток, другой. Икнул, поставил свое сокровище на пол, поправил, чтобы не упало.

Боже! Как тяжко жить в этом мире!

Он весь в ранах: нет Вареньки, нет отца, уходит в небытие полуживая, разодранная на куски Россия.

Он весь в ранах.

А болит сейчас только одна, самая свежая: уходит Кафа. Как это сказал поэт? Умирающий уходит и вернуть нельзя. Разве она умирает? А разве нет? Умирающий уходит и вернуть нельзя. Все сильное просто. Все гениальное просто, как и все по-настоящему красивое. Когда-то она сказала: «Верно, поручик, верно! После победы нам будет холодно и голодно. Но ведь это весна, деревья раздеты, мужик съел свою соломенную крышу. Но он напашет и насеет, а деревья оденутся». Увидит ли она эту свою весну? Умирающий уходит... Собственно, кто уходит, она или он? Много ты пьешь, Глеб. Страшная это штука — слово, бьющее в душу. «Мы уже победили, говорила она, и вы должны быть с нами. Но то, что вы с нами, надо доказать себе и нам». Доказать. Сделать такое, что подтвердило бы перл господина Ххо: вы красный до последней ниточки. Доказать, сникнуть, упасть, подольститься. Боже, как мало он значит в ее глазах. И разве не ясно, кем он стал? Разве его чистые побуждения, его совесть скрыты во мраке, и он должен зарабатывать кредиты? Продаваться?

Холст. Кисти. Краски.

Превосходно загрунтованный большой серый квадрат.

Сейчас он напишет свою оскорбленную чистую совесть, образ чистой совести, беззаветной, неизменно воинственной, чувствительной к ударам и обидам, неистребимой, как пригнутые к земле ураганом белые деревья.

Белые деревья!

Он напишет сейчас белые деревья, символ чистой совести, его завещание людям, его размышления, его скорбь, стенания, тупики, заблуждения, добрые чувства, любовь, верность...