Вениамин Шалагинов - Кафа

— У вас есть письмо обесчещенной?

— У нас есть друзья, поручик. Здесь. Там. Во всем мире.

Сияли глаза, зубы.

Черные кружева опять стали красными.

Красная рюмочка.

Красные эполеты.

Покусывая губы, Мышецкий надел очки, придержал их на носу и сказал, что Гикаев — не пример для морали. Это печальное и дикое отклонение от нормы. Он всю жизнь носил в себе глубокую червоточину. Это неуемный женолюб, эгоист высшей марки, жестокосердый паша, палач. Рядом же с ним были и есть настоящие люди. Тот, кто был высоконравствен до революции, очевидно, остался им и сейчас.

— Неверно!

— Потише, пожалуйста.

Мышецкий глядел на дверь. Снова гулкая, размеренная и вкрадчивая поступь.

— Неверно, поручик! Истина звучит по-другому. Когда рабы восстают, цивилизация и справедливость становятся ничем не прикрытым варварством и беззаконной местью. Поглядите вокруг, поручик. Люди стали хуже!

И возликовала, сунув руки в рукавчики и откидывая волосы взмахом головы.

— Одни хуже, другие лучше. Многие лучше!

Чьи это слова?

— Маркса. Маркса и мои.

— Я Маркса не читал. — Мышецкий поклонился во второй раз. — Чьи вы сказали? Да, да... А вот письма я вам не обещаю.

— А я жду. Война белыми проиграна, и вы с нами. Но то, что вы с нами, надо доказать. И себе и нам.

Мышецкий дошел до двери, постоял в нерешительности, ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки:

— Пока не обещаю.

И вышел.

Прошел час. Вновь открылась ставенька ее камеры. Рука. Расшитый крученой канителью широкий рукав. Пакет.

— Возьмите! — сказал Мышецкий. — И, ради бога, осторожней. Ради бога!

Ходок эконома тюрьмы бренчливо протараторил на коротеньком мосточке через Громотуху и, сдерживая бег, подкатил к бревенчатой конторке карьера.

Эконом — долой с ходка, запыленные сапожки на одной приступочке, потом на другой, дверь открылась и прикрылась. Ездовой, ширококостный парняга в однорядке, тронул чеку, проверил под задком экипажа лагунок с дегтем и стал набивать трубку.

Подошел Григорий.

— Ну, что, Тарасов? Надумал? — спросил он, чиркая спичкой.

Тот промолчал, глянул на Григория, на трубку, примял табак пальцем и, взявши у Григория зажженную спичку, снова поглядел на него.

— Начальника привез? — переменил тему Григорий.

Парняга кивнул.

Трубка его форсиста, вырезана из карельской березы, реденько набиты на ней пистоны красной меди. Продолжая молчать, дымит, поглядывая на конторку.

— У начальника разговор длинный, — сказал Григорий, скручивая цигарку. — А у нас дело минутное.

Послюнявил бумажку, подмигнул с приятельской ухмылкой.

— Ну? Раз и квас?

— Фельдфебель заграчит.

— Что он, эконома обыскивать будет?

— Да и куда спрятать?

— Я ж тебе еще в тюрьме говорил: под передок. Пистолет к пистолету, каждый в тряпочке. Сверху брезент и торба с овсом.

— Повесить могут.

— Могут. Будешь ворон считать, повесят. Дурака и в церкви бьют.

Задымили в два дымокура, парняга нащупал за спиной край ходка и влез. Ходок скрипнул раз, другой и умолк.

— Братаны у тебя, вроде, похрабрее, — сказал Григорий.

— Откель знаш-то?

— Да мы их утартали вчера. К Деду. Вся заимка подалась в партизаны. Давай не тяни. Продерни под навес, ходок оставишь на меня, а сам в конторку. Спросишь о чем-нибудь эконома или просто постоишь у притолоки, почешешь язык с ребятами.

— А тятька?

— Что тятька? А! Тоже там.

Ездовой докурил трубку, выбил о каблук, почистил мундштук от нагара желтой проволочкой, посипел, проверяя как пропускает воздух, и, сунув трубку в карман, подхлестнул коня вожжой, выправляя к навесу.

Из-под навеса он выходил, подтягивая поясок на рубахе, обмахнул сапоги и легко шагнул на приступочек конторки.

Все шло к нападению на тюрьму.

Присяжный поверенный Пинхасик получил от Саввы Андреича и передал Ксении Владимировне — так было условлено — две телеграммы о приеме у Колчака. Первая состояла из одного восторга: адмирал выказал благожелательность вождя, широкую и беспримерную, Кафа помилована. Вторая была набором эзоповских выражений, не то шуткой, не то бредом помешанного, и только пылкое профессиональное воображение адвоката и его тонкий ум нашли в ней суровое предостережение: Кафа в опасности, спасайте! Большевики и прежде не ставили на эту карту большой ставки. Это был вариант второго ряда: на роль непременного милосердца Колчак не годился. Савва Андреич еще ехал туда, в Омск, а здесь, в Городищах, уже отковывался в подробностях план освобождения узников «равелина Робеспьеров». С получением же от старого художника второй телеграммы подпольщики определили время икс: день и час налета.

Обе воюющие армии — красная и белая — и оба правительства глядели в эти дни на Восток. Красные видели в той стороне освобождаемые пространства, миллионы тружеников, жаждущих избавления от диктатора, от штыков интервентов, белые — дорогу бегства в чужие пределы. В никуда. Белые еще могли отвоевывать проигранные версты, но уже не могли выиграть войны. Колчаку не мнился уже ни кайзер-флаг над громадой линкора, ни белый конь триумфатора. Как и прежде, он планировал дипломатические романы и сражения, подписывал приказы и указы, учреждал новые и новые установления: то Земское собрание, то еще один департамент Сената, но эта игра старыми императорскими игрушками уже не услаждала его: бросая горящий дом, игрушкам не радуются. Красные ломили белых на всех редутах. В тайге возникали таежные партизанские республики, вбиравшие в себя отряды, армии, заимки, села, пади, приречья, хребты... Начиналась казнь зла. Бегство одних, преследование другими.

И когда возвращающийся из Иркутска Федор Портнягин привез в Городища слова Ленина о победе, а Кафа стала рисовать плакаты с красным всадником на красном коне, уверенность подпольщиков в торжестве их дела стала всеобщей.

Снова рисовался ураган восстания.

И первым шагом к нему — освобождение большевиков, освобождение Кафы из «равелина».

После обеда Мышецкий опять сидел в следственной комиссии. Последним допрашивался Цырен Менжапов, бурят лет пятидесяти, в расстегнутом полукафтане, какие носили еще в Приангарье, и в голубых французских обмотках.

Председательствующий спросил:

— Ты кто по профессии, подсудимый?

— Ычатник.

— Как, как?

— Ычатник.

У этого слова, очевидно, была еще одна буква, но подсудимый выговаривал ее неясно.

— Печатник, что ли? — съязвил председательствующий. — Книжки печатаешь?

— Пошто бечатник? Бычатник. Быка пас.

— А, скотовод! Ну, так вот что, господин скотовод. Ты попал в плен к большевикам под Курганом. Как это получилось?

— Хурган плин попал, я плин попал.