Вениамин Шалагинов - Кафа

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Господин прокурор! Ваши вопросы подсудимому.

МЫШЕЦКИЙ: Вопросов не имею.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Не желает ли сторона обвинения выяснить у подсудимого мотивы, по которым он столь неосмотрительно отказался от собственных признаний у господина следователя?

МЫШЕЦКИЙ (резко) : Вопросов не имею.

Мышецкий извлек из портфеля густо исписанный двойной лист бумаги, озаглавленный: «Философский экспромт», и стал читать. Это было студенческое сочинение Кафы, запрошенное Глотовым из Томского университета в надежде получить еще одно доказательство ее крамольного умонастроения, но опоздавшее ко дню суда.

Будьте правдивы с людьми, но не до жестокости. Себе же старайтесь говорить только правду. Даже жестокую. Путеводных огней мало, и если сбился с дороги, признайся.

Наивные поучения девчонки, обращенные к человечеству. Философский экспромт. Наверно, профессор, поднявшись на трибуну, отменил свою лекцию и потребовал: пишите. Перед вами весь род людской, вы на вершине мира и мудрости, вы оракулы и предтечи.

Сквозь монотонную тянучку судебного диалога к нему пробивался ее голос из прошлого, ее и... Вареньки. Как удивительно похожи эти две женщины. В который уже раз приходит ему в голову нелепая мысль о том, что Кафа и Варенька — это одна сущность, один человек. В тоне философских поучений, в их наполненности живым сильным чувством он видит что-то общее с последним письмом жены: ты обидел меня подозрением и еще больше тем, что не захотел объясниться с «падшей». Кафа писала намного раньше. Стояла на крыше мира и наставляла весь мир. А получилось письмо к нему: путеводных огней мало, если сбился с дороги, признайся. И слова Кафы, и слова Вареньки были его трагедией, и, наверно, оттого в них звучал один и тот же голос.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Ваши вопросы, господин прокурор.

МЫШЕЦКИЙ: Я уже сказал: не имею.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ: Это другое лицо. Свидетель.

МЫШЕЦКИЙ: Свидетель? Хм. Не имею и к свидетелю.

В ожидании, когда распорядительский колокольчик пригласит в зал на чтение приговора, Мышецкий прогуливался по длинному гулкому коридору.

— Вас к телефону, господин поручик! — высунулся из дверей канцелярии молоденький письмоводитель в нарукавниках и в берете французского гренадера.

Звонил Глотов.

Оказывается, в тюрьму прибывает чрезвычайная комиссия во главе с бывшим министром внутренних дел Готенбергом. Надо пройти с нею все камеры и при необходимости доложить, как протекала обструкция с пением «Интернационала».

— Я послал вам философские поучения Кафы, — сказал Глотов. — Они у вас? Добре. Постарайтесь тогда тайно от людей Готенберга передать их автору. Не поняли? А! В таком случае авторше. — Глотов рассмеялся. — Отпечатайте для меня копию, можно в тюрьме, а рукопись вручите. И три объясняющих слова: распоряжение полковника Глотова.

— Она смертница, Николай Николаич?

— То есть?

— Ваш жест будет истолкован, ну... как признак отмены расстрела, а потом... Это обернется жестокостью.

— Потом она выйдет на свободу. Милый мой жалостник: все клонится к этому.

Готенберг и его свита запаздывали.

Мышецкий сидел в громадном кресле, едва касаясь пола подошвами, и глядел в окно. Тюремная машинистка печатала экспромт Кафы под диктовку подпрапорщика, совершенно лысого субъекта с длиннущими, очень густыми усами. Этих волос вполне бы хватило на его голову, но они почему-то устроились под носом и делали подпрапорщика уродом. Мышецкого раздражал вид этого человека, его манера постоянно облизывать губы и складывать их сердечком, его голос, хриплый, лишенный чувства и, казалось, оскорбительный для слов, которые он читал: чистых, искренних, добрых, наивных и мудрых.

— Будьте правдивы с людьми, но не до жестокости, — читал подпрапорщик. — Себе же старайтесь говорить только правду. Даже жестокую. Путеводных огней мало, и если сбился с дороги, признайся. Никогда не говорите, будто вы чему-то верите, если вы этому не верите. Не ищите богатства и покоя. Богатство и покой в вас самих, надо лишь найти себя, но в этом-то и вся сложность жизненной задачи. Мало кто сумел верно решить ее. Неустанно и незаметно, скромно и уверенно творите вокруг себя красоту и жизнь. Помните при этом, что красота имеет много понятий, она может быть и в отречении от красоты, как и радость в отречении от радости.

В комнату беззвучно вошел Готенберг и, незамеченный, остановился сзади всех.

— Живите ближе к природе, — читал подпрапорщик, — к лесам, горам и рекам, к шуму листвы, к воде, что сбегает, катится и падает. Тут будни чистоты душевной и очарования. Но знайте, не всякий понимает великолепие простоты, эти шумы, эту чистоту и очарование. Приобщайте других к тому, что стало вашей отрадой.

— Прэлестно! — воскликнул Готенберг, выходя из своей засады и протягивая руку Мышецкому.

— Прэлестно! — тут же повторил он скучающим голосом и в наигранном трансе поднялся на носки.

На какой-то миг он стал похож на Глотова, и Мышецкий подумал, что ни усы, ни голос подпрапорщика, а именно он, Глотов, три его слова «в объяснение» были причиной той хандры, того раздражения, что терзали его в эти минуты. Делая любезность, господин Ххо никогда не забывал о вознаграждении. Какой шанс ищет этот черствый рационалист в камере Кафы, какие чувства он намерен пробудить в ней жестом внимания? Что ей готовит?

— Я в вашем распоряжении, — мрачно сказал он Готенбергу. — Только поторопитесь, пожалуйста. Ради вас я прервал заседание в суде.

Из камеры Кафы Мышецкий вышел последним и остановился в коридоре. Свита Готенберга валила толпой к двери-решетке и оживленно обсуждала чужестранную новинку с устройством больших окон для приговоренных к смертной казни. Один из подвижников тюремного дела, старичок тщедушной наружности с рыжими усиками мотыльком, то и дело забегал с одной и с другой стороны свиты и кричал возбужденным каркающим голосом: «Это сапоги всмятку, господа! Все эти придумки — сапоги всмятку!».

— Но какая философия! — восклицал Готенберг, поднимая над чиновниками сухой палец пророка. — «Все в мире неверно, лишь смерть одна всегда неизменно верна...» Чертовски, господа! Чертовски!

Инспекция кончилась.

Господа ревизоры исчезли за дверью-решеткой. Минута, и теперь уже раздавался лишь один, слабеющий с каждым мгновением голос Готенберга, продолжавшего цитировать стихи о смерти.

Мышецкий тронул локоть надзирателя и сказал, что намерен вернуться на минуту к заключенной.

— Камеру я оставлю открытой.

— Не положено, ваше скородь...

— Потрудитесь ожидать меня на выходе во второй этаж, — пропуская мимо ушей возражение надзирателя, распорядился Мышецкий. — И, пожалуйста, побыстрее.