Вениамин Шалагинов - Кафа

— Реликвия, — объяснил он, возвращаясь в кресло. — Вот с ним-то, с этим винчестером, в паршивом азиатском седле, на одной ягодице и скитался мой дед, перегоняя из пади в падь тысячные отары баранов. Брал, к примеру, фунт живности. Выкладывал за фунт. А пока гнал, выбирая богатые пастбища, на каждый фунт набегало еще столько же. Чуете? Стадо удваивалось.

— Но вас, как я понимаю, катанье на одной ягодице прельстить не может?

— Я эпикуреец, Глебушка, люблю жизнь с удобствами и комфортом.

— Да и другое: баран растет медленно...

— Деньги быстрее... Вот, вот! — Сурошников осклабился. — Копейке положено взлетать, как жаворонку. Насколько я помню себя — в гимназии, университете, в своих путешествиях за границей — я постоянно мечтал о красивом деле. Даже внешне. Дом, где продают и покупают, должен быть самым красивым в городе. Пока же в лучших домах отпевают покойников и сгибают выи перед иллюзией бога.

— Вы не верите в бога?

— Бог — это дело, Глеб. Я продаю туши в лабазах, построенных хорошими зодчими. Это моя религия и революция. Вы чему-то улыбаетесь, Глеб!

— Одной мысли. Думаю, что красота дела для вас не в пряничном домике, где торгуете. А в числе этих домиков.

Сурошников озадаченно присвистнул:

— Ваше отношение ко мне и к тому, что я делаю, — обидно, — сказал он, возвращая винчестер на место. — Полагаю, приумножение всякого богатства добродетельно. Варенька богатеет душой, вы — талантом, и я радуюсь этому. Так не обходите же и меня своей радостью. Мое богатство — такое же благо, как и ваше.

Мышецкий возразил: это несопоставимые вещи. Истинный работник искусства — не купец, он не признает наживы за счет того, кто хотел бы насладиться его произведениями. Разговор стал нервным, несдержанным, и зять с тестем поссорились. Ссора была настолько глубокой, что полного примирения так и не наступило. Все последующие годы Варенька, преданно любившая обоих, страдала от их вражды, и едва ли не главным смыслом ее жизни было постоянное деятельное стремление сделать их друзьями.

Теперь г-н Сурошников ехал с Урала, где шесть лет назад обосновал крупное предприятие, названное им «Русской сталью».

Сидели в гостиной под китайскими фонариками.

Три кожаных кресла с разных сторон низенького столика под кружевной скатертью.

Три полные рюмки — давно уже полные.

Сурошников говорил, что он нежно любит свою дочь и зятя и ему мучительно трудно приглашать их на чужбину. Но он уже опоздал однажды, прочесал колено, а когда потащил по железной дороге полгорода, не чемодан, не тысячу чемоданов, а полгорода, было уже поздно. Очевидно, во всяком плохом есть чуточку хорошего. Бедствия с заводом открыли ему глаза на вещи роковые и очевидные: солдатам нечего защищать, офицерам некому молиться.

— Куда же теперь? — спросил Мышецкий.

— Сначала в Китай. По библейскому канону, Глебушка. Где будет богатство ваше, там же будет и сердце ваше.

— Наше богатство здесь, в России, — сказал Мышецкий и поглядел на Вареньку.

Она отвела заплаканные глаза и стала разглаживать платье на коленях, поднятых скамеечкой.

Гость повел головой, как бы выражая страдание, о котором нельзя сказать, и задумался. Он не походил на человека, перенесшего крах миллионного дела. Мыканье по тупикам и разъездам немного подсушило его, острее стали скулы, темней лицо, но и прибавило ему молодцеватости и даже уверенности. Он сказал, что завод, это всего лишь десятая доля его состояния, все остальное в банках Синьцзяна и Токио. И если многие сейчас спрашивают себя: «Найду ли я утес надежный, где твердой обопрусь рукой», он такого утеса не ищет. Утес под ним. И места рядом много. Было видно, что он говорит искренне, искренне любит обоих и все эти слова уже повторял себе не один раз. Мысль об отъезде тяготила его, и там, среди чужих людей, говорящих на чужом языке, только на чужом языке, он хотел бы иметь маленький русский островок, частицу России.

— Смелее, друзья! — заключил он. — И будем понемножку собираться. Колеса в нашем распоряжении до полуночи. Чиновник обещает их сильный, но вот — не позже... Критическая точка.

На лестнице послышались шаги взбегающего наверх человека, и в гостиную, расстегивая планшетку, вошел поручик Назин.

— Лично в собственные руки! — отрапортовал он, передавая пакет Мышецкому. — И, бога ради, скорей, Глеб Алексеевич! Как можно скорей!

Разрывая пакет, Мышецкий подумал, что Назин никогда прежде не называл его по имени, отчеству. И в том, что он сейчас называет его так, увидел невольное желание Назина быть сердечнее, проще, ближе, как это бывает с полузнакомыми людьми, переживающими общее бедствие. И, еще не прочитав письма, знал, что оно потрясет его.

— Убит генерал Гикаев, — сказал он, роняя руку с письмом. — Меня приглашают для допроса убийцы.

— Убит? — Варенька вскочила. — Красные в Городищах?

Мышецкий сделал головой отрицательное движение и, переждав, пока стихнут шаги сбегающего вниз Назина, сказал, что возмездие началось с вершины. Погиб претор, погибла его стража. Словно вода, ушедшая в песок, бесследно исчезла вся сотня Лоха.

— Бежать! Немедленно бежать! — Сурошников вдруг заходил по комнате мелкими суетливыми шагами. — Глеб! Варенька!

Он подошел к окну с таким видом, будто по улице уже скакали красные.

— Теперь все эти ниспровергатели постараются ухватить нас за горло и, будьте уверены, уже не отпустят. Глеб!

— Я не боюсь их, Алексей Николаевич!

— Врага не боятся по двум причинам. — Гостю уже не хватало самообладания. — Или потому, что он слаб, как мокрая курица, или потому, что он уже не враг.

— Честь имею! — В голосе Мышецкого заиграла уверенная в себе веселая враждебность.

— Ты изменился, Глеб. Очень изменился. — Ища поддержки, Сурошников глядел на дочь. — Итак, решение?

— Я остаюсь! — Мышецкий нервно улыбнулся.

— Я? — Варенька медленно подошла к мужу и припала, надломленная и несчастная. — Ты остаешься один?

Мышецкий помедлил, убрал с груди ее руки, подержал в своих, как бы смиряя ее порыв, и, наконец, выпустил, продолжая улыбаться нервной истеричной улыбкой.

— Ты мне больше не веришь? — спросила она.

— Честь имею!

Кивок тестю, кивок жене и быстрые шаги по лестнице.

Она догнала его в гардеробной и опять припала к нему, еле держась на ногах, вздрагивая плачущим лицом на его груди.

— Я твоя, Глеб! — шептала. — Только твоя!

— Была. — Мышецкий вздохнул. — Прости, дорогая, но меня ждут. И скажи, пожалуйста, отцу: мы уже чужие. Иди!

На улице он постоял возле оранжевых колес, оглянулся на окна и с трудом, как старик или больной, полез в коляску.

На пыльной дороге перед воротами тюремного двора остановилась телега с длинным казенным коробом, полным балласта. По крылечку во двор вышел из полосатой будки фельдфебель, что-то покричал в сторону заключенных, у которых была прогулка, и те, руки за спину, уныло потащились к тюрьме, поглядывая на ворота. Кафа видела в окно, как фельдфебель через то же крылечко вышел к подводе, оглядел ее, присел на корточки, заглядывая снизу, попинал задок и, поправляя ремень, подал команду. Подвода въехала во двор. Возница в черной шляпе ломовика сидел спиной к ней, но по тому, как он откачнулся, выправляя лошадь за банный корпус, а потом, вскинув локоть, посунулся в глубь телеги, поняла, что это Григорий. Минут через двадцать та же подвода вывернула из-за угла и остановилась шагах в десяти от крылечка. Возница досадливо передернул плечами и стал отвязывать от оглобли лопнувший чересседельник, потом перешел за лошадь, очевидно, для того, чтобы отвязать другой конец, и поглядел на ее окно.