Вениамин Шалагинов - Кафа

Открывала и защищала.

К родителям Вареньки в Томск Мышецкие выбрались через год после свадьбы, в конце апреля. До Новониколаевска — курьерским, а дальше на двухтрубном пароходе «Благословенный». Мягкий баюкающий ход исполина, щедрые огни, музыка, чопорные, как лорды, услужливые официанты, кухня богов (слова Вареньки), хрусталь, крахмальные салфетки, шампанское в серебряных ведерках, — все это делало «Благословенный» настоящим чудом. Мышецким казалось, что они повторяют свадебное путешествие и что дальше будет еще лучше.

К Томску подходили очень рано, но рассветная краснинка уже слиняла, и над голызинами старых осокорей кочевало в желтой плави роскошное солнце. Варенька стояла у борта, держала Мышецкого под руку и глядела на берег. Дорожка, перекинутая через фарватер, была из чистого золота, той высокой и лучшей пробы, которую поставщик двора его величества выбил на обручальных кольцах супругов Мышецких. Золото почему-то не тонуло, хотя и делало вид, что тонет, ныряло и выныривало.

— Ты не можешь вообразить моего папочку, Глеб? — спрашивала Варенька. — Фи, совсем просто. Прежде всего поддевка и необъятные усы. — Она освобождала руки, тянула что-то невидимое от лица в стороны и смеялась. — Но он добрый-предобрый...

— Неожиданное, признаться, сочетание: усы и — добрый, — насмешливо хмурился Мышецкий: он не любил своего тестя, хотя и не видел его ни разу. — И, может, скажешь, наконец, что он делает.

— Вон то... — щурясь, показала Варенька на золото, что ныряло и выныривало.

— Золото, которое не тонет, — съязвил Мышецкий.

— Не обижай меня, Глеб. Папочка не фальшивомонетчик. Он убежден, что в руках у него жар-птица. И, можешь мне поверить, он прав.

От пристани к усадьбе Сурошниковых ехали на извозчике с коробками и баулами на коленях. Гостей из Петербурга здесь не ждали: Варенька настояла не посылать телеграммы и теперь хмыкала от удовольствия, воображая, какой несусветный переполох войдет с ними в дом. Обогнув штабеля рогожных мешков и бочек, возница выправил пролетку на мощенную булыжником набережную, а когда потянул вожжи, пережидая обоз ломовщины, кто-то окликнул Мышецкого. Мышецкий смутился и поправил очки, напряженно разглядывая незнакомое лицо человека, сошедшего с тротуара. Одетый в голубоватое пальто с узеньким воротником-ошейником из светлого каракуля и в светлые же гамаши, без шляпы, с подвитой седеющей шевелюрой, незнакомец являл собой образец самозабвенного модника. Безукоризненно выбритое лицо его было припудрено, а когда он остановился в шаге от пролетки, от него пахнуло жасмином.

— Милейший Глеб Алексеевич! — тянул он руку Мышецкому. — О, сколько благородства! Да и красавец какой! Что же касается вас, сударыня... — Теперь его любующиеся глаза были обращены на Вареньку. — Что касается вас...

— Целуй! — оборвала его Варенька, протягивая руку и глядя на Мышецкого. — Только посмотри, Глеб. Он склоняется к руке дамы с тем редким достоинством... Боже!

Она взметнула юбками и, не договорив, рухнула на протянутые руки.

Отец, подумал Мышецкий. Конечно, это отец Вареньки! Но ведь ни усов, ни поддевки, ни расплывчатой комплекции купчины. Ну, и плутовка!

Человек в голубом пальто встал на подножку.

— Ну, с богом! — сказал он и дружески улыбнулся Мышецкому. — Я рад, Глеб. Рад.

За обедом Варенька сидела возле отца и не расставалась с рюмкой нежного белого стекла. Рюмка меняла свой цвет. Была зеленой от лимонного ликера, почти черной от малаги и даже светлой, как вода в Иордани, от напитка более достойного. Пригубив рюмку, Варенька счастливо улыбалась Мышецкому или же глядела на отца и, когда тот, изрядно хмельной, без галстука, подбрасывал и безошибочно ловил монету серебряным лафитником, грозила ему пальцем: «Мальчишка! Артист! Ты, папочка, настоящий мальчишка!»

Золотой империал летел из лафитника в ручищи приказчика, прислуживавшего у стола, и все хлопали. Г-н Старицын, вершина томской адвокатуры, с подпертой воротничком маленькой головкой, добывал из кармана пышный фуляровый платок и делал вид, что утирает слезы умиления.

Судовладелец Рыжиков аплодировал, и только третий, какой-то миллионер из Бодайбо, глядел на всех умными насмешливыми глазами и понимающе улыбался.

Ложь, думал Мышецкий. Гадкое ломанье!

Через раскрытые окна в комнату доносился запах колесной мази, конского пота и чего-то смердящего. Мышецкого раздражали и эти запахи, и пьяная буффонада, восторги, хлопки, рюмка Вареньки, то черная, то светлая, теща, приказчик, дамы. Хозяин недурно играл на рояле, случалось, уморительно острил, был предусмотрителен к нему, почти нежен. Рука его то и дело тянула ему через стол то ящичек с сигарами, то зажженную спичку, то сладость на тарелочке. Но все эти жесты внимания Мышецкому были неприятны. Было неприятно, что этот голубой джентльмен торговал мясом, а не антикваром или церковной утварью, был прижимист, ковал копейку железным кулаком. Угнетало, что Варенька была его дочерью и сейчас глядела на него и на мужа, как на двух чистопородных красавцев-сеттеров, которыми принято гордиться за их медали и стать. Было неприятно, что Варенька много пьет и счастлива. Жесткий воротничок господина Старицына стоял теперь под горлом Мышецкого, и он ловил себя на мысли, что готов сдернуть со стола скатерть.

Как только Мышецкие остались одни, Варенька пьяно улыбнулась и спросила:

— Глебушка, тебе радостно? А?

Она обняла его одной рукой, что-то запела, и ножка ее вышла вперед, как это делают в чардаше, но Мышецкий мягко сдержал ее и, поцеловав в волосы, тоже улыбнулся:

— Конечно, конечно, дорогая. В доме, где витают твои первые радости...

— И все-таки ты лукавишь, — сказала она, приподнимая юбки над коленями и оглядывая туфельки. — Почему ты его не любишь?

Варенька затихла.

— Уедем, Глеб, — неожиданно попросила она шепотом. — Мне страшно. Здесь ты разлюбишь меня. Уедем!

Глаза ее молили.

Утром следующего дня выпало удручающее мозглое ненастье. За окнами валил веселый суматошный снег, и оттого в кабинете Алексея Николаевича было заметно темнее. Хозяин и гость сидели у камина. Сыроватые лиственничные поленья горели шумно, пахло смолой, пеплом, сигарами и глинтвейном.

— Имя моего деда Евклидия, — говорил Сурошников, держа в руках стаканчик и бутылку, — нетрудно найти в книгах торговой России. А ведь начинал он — вообразите только! — простым пастухом...

— С капитальцем в двадцать тысяч, как я слышал, — вставил Мышецкий, принимая стаканчик глинтвейна и глядя поверх его вызывающе и насмешливо.

— Верно.

Сурошников, в свою очередь, внимательно поглядел на гостя, тоже поверх стаканчика, и, поднявшись, снял со стены длинноствольное ружье в чехле.