Вениамин Шалагинов - Кафа

Он все понял.

Закрыл окно и увидел на столе то, что ожидал: записку. Косо взбегающие по бумаге, крупные слова карандашом:

Милый Глеб!

Я была возле ямы, но осталась твоей. Ты ошибся и смертельно обидел меня подозрением, а еще больше тем, что не захотел объясниться с «падшей». Даже сейчас, когда я первая протянула тебе руку. Женское чувство говорит мне, что мое место в твоем сердце заняла другая. Так я понимаю свое горе. Я плачу и оставляю тебя.

Рядом с запиской лежала черная замшевая перчатка, очевидно, забытая женой в последнюю минуту. Он потянулся к ней, и одиночество обступило его со всех сторон. Только теперь он понял: Варенька бежала с отцом, и поправить это несчастье уже нельзя.

Серебряного подноса для визитной карточки Крейца в управлении не было. Поручик Назин нес ее в левой опущенной руке, но та почтительность, какую источали каждый его атом и каждый шаг, с лихвой возмещала отступление от ритуала. На прямоугольнике из белого шелка-картона, какой обыкновенно идет на опереточные цилиндры и доспехи, красовалось витиеватое слово «Крейц». Сведений, уточняющих особу американца, для господина Глотова, надо полагать, не требовалось, хотя видел он его впервые. Господин Глотов поднял подбородок несколько выше обычного, оставил стол-саркофаг и протянул гостю обе руки. Как и в шалмане желтоглазого турка, Крейц держался весьма независимо. Господин Глотов жестом показал на кресло, заметив при этом, что столь скорого приезда сэра Крейца он не ожидал. Крейц щеточкой поправил свою белую шевелюру, белые усы, белые бакенбарды, громко рассмеялся и сказал, что американская дивизия «Мустанг», как известно, располагает вполне современной эскадрильей: он летел, а не ехал. Потом Крейц спросил прокурора, как обстоит дело с их общим предприятием. Выяснилось, что их общее предприятие пребывает в полнейшем порядке. Гость равнодушными глазами показал на портрет генерала Гикаева, увитый черным крепом, и поинтересовался, не отразится ли эта смерть на благоприятном течении их дела. Глотов сказал, нет, не отразится, и даже напротив. Потом он пододвинул к гостю тележку с дарами Бахуса, и тот крякнул от предвкушаемого удовольствия. «Да, чуть не запамятовал», — сказал тут же прокурор, направляясь к сейфу. Вмонтированная в его толстую сталь шарманка проиграла мелодию «Турецкого марша», дверка отошла, и Глотов передал Крейцу рисунок, свернутый трубочкой: «Только что сняли с афишной тумбы у виадука». На белом листе качалось пламя, напоминавшее очертаниями всадника в красном шлеме на красном коне. Из-под копыт скакуна, врассыпную, бежали маленькие человечки-головастики с золотыми пятнами на плечах. Там же, где полагалось голубеть небу, стояли монументом пять букв «Ленин», а после двоеточия вот эти слова:

Деникин будет так же сломлен и так же раздавлен и так же развалится, как развалился Колчак и как разваливаются теперь французские и английские империалисты.

Крейц достал из кармана футлярчик красного дерева, украшенный благородным профилем президента Линкольна из благородного металла, сменил очки, поцокал языком, разглядывая рисунок, сказал, подобно турчанке из шалмана: «Очень, очень!» и прочертил ногтем бороздку под словами «развалился Колчак». «Это верно? — спросил он. — Колчак уже развалился?» Прокурор почему-то стал загадочным и веселым. — «Обычные большевистские выверты», — ответил он. И тут же родил нечто крылатое: абсолютная истина так же невозможна, как и вечный двигатель. О несовершенстве какой истины он говорил, понять было трудно.

После ухода Крейца Глотов вызвал автомобиль и отправился на похороны генерала.

Смерть придала лицу Гикаева выражение значительности и еще больше заострила нос. И так как при жизни его лицо ничего не выражало, близким стало казаться, будто хоронят они кого-то другого и этот, другой, в большей мере генерал, чем покойный. Его везли на пушечном лафете в цветах и лентах черного шелка, вскинутая рука капельмейстера, пятившегося спиной к генералу и лицом к духовому оркестру, была в черной перчатке, оркестр играл Бетховена, над могилой палили из винтовок. И еще палили из пушек австрийской шрапнелью на значительном удалении от могилы, с плота, поставленного на якорь посередине Большой реки. Эта стрельба была в высшей степени декоративной: австрийская шрапнель при разрыве навешивала над водой розовое сияние. Нежнейшего оттенка голубая вода, побеленный известкой белый плот и розовый плюмаж разрывов. Конечно же, это было несколько празднично. Но голубое, белое и розовое были здесь, как никогда, к месту: ведь генерал почитался за саму невинность. Над могилой же господина Лоха никто не стрелял. Презрительно улыбавшегося мертвеца закопал лесной кондуктор, которому почему-то подумалось, что это красный (таким, во всяком случае, было объяснение у следователя). Но и позже, когда подхорунжего откопали, чтобы положить в гроб, а на гроб — фуражку, ни залпов из русских винтовок, ни австрийской шрапнели не было.

Капельмейстер не вздымал черной руки.

Если теперь забежать несколько вперед и полюбопытствовать, чем же в последний раз книга истории отозвалась на две эти жизни, то здесь придется обойтись сущей малостью.

Окошечко под черным крестиком в газете «Казачья отвага».

В девятый день роковой кончины Юрия Николаевича Гикаева в Рождественской церкви будут отслужены: всенощное бдение 3 сентября ст. ст. в 6 часов вечера, литургия и панихида в 9 часов утра. О чем жена покойного извещает родных и знакомых.

И донесение казенного лица:

По словам лесного кондуктора, труп лежал на спине, а под ним замытый песком камень, к которому через шею и был привязан найденный. Лесной кондуктор железной лопатой отрубил бечеву и зарыл труп, положив камень на могилу. По обнаружении могилы она была раскрыта, и подхорунжий Лох похоронен как христианин.

Это из его стихов Вареньке, которые он писал в первые дни увлечения. Далекие земли тогда были дымкой воображения, поэтической фигурой, позволявшей предметней сказать о силе чувства. И только. А Варенька тогда могла лишь просить его быть всегда с нею. У ее ног, по выражению Глеба. Теперь же она сама пошла в далекие земли, не сказав ему об этом решении. И только в записке: я пла́чу и оставляю тебя.

Погруженный в свои думы, Мышецкий не понимал и не воспринимал того, что происходило в зале заседаний следственной комиссии. Он слышал звуки, жужжание судебного веретена, которое наматывало на себя длинную скучную серую нитку, слышал бубнящий голос подсудимого, жесткий и недовольный председательствующего. Секретарь что-то читал вслух, адвокат покашливал, конвойный, переступая, скрипел сапогами и гремел винтовкой. Все это было в другом мире и смысла не имело. Здесь, за пыльными стеклами дома, возвышенно называемого судебным храмом, прокурор судил не других, а себя. Да, он был нечеловечно жесток и несправедлив с Варенькой. «Иди!» Это последнееслово, которое он сказал ей. «Объясни отцу: мы уже чужие. Иди!» И она пошла. Пошла дальше той комнаты, где был ее отец, дальше России, и вот он одинок и неприкаян. Произошло что-то необъяснимо странное. Она жила в одном доме с ним, он видел ее каждый день, печальную, строгую, чужую. Он считал ее падшей и, кажется, презирал. Но вот ее не стало. Из дома ушла немилая, нежеланная, презираемая — и мир опустел, одиночество обступило его со всех сторон. Он увидел вдруг, что все люди, которых он встречает здесь, ничего не значат в его жизни и он им не нужен. Никто и не подумает сейчас развеять гнетущее его чувство заброшенности и одиночества. Где же его друзья? И кто они? Глотов? Благомыслов? Георгиевский? Или вон тот, что жужжит сейчас веретеном, вурдалак с темными блестящими губами? Нет, нет! Он один. Один в стране равнодушных. И странно, что он с ними прядет одну длинную серую нитку, называя себя сторонником и даже выразителем одной, общей идеи. Какой же, однако?