Вениамин Шалагинов - Кафа

Кафа стояла боком к окну в старомодной жакетке с наплывами на плечах и коротенькой талией, в той самой, какую она надела в ночь неудачного побега. Две большие блестящие пуговицы под грудью, одна над другой, нежнейшие черные кружева на обшлагах да и линии общего контура ее фигуры были из девятнадцатого века и делали ее загадочной дамой, которой подвластны многие люди и тайны. Очевидно, она ждала его возвращения и слышала, как он говорил с надзирателем.

— Смотрите, поручик, намнут вам холку, — насмешливо дернула она бровями навстречу Мышецкому. — Тюремный артикул обидчив. А вы вон как: плевать на него с высокого дерева. — Глаза ее засмеялись. — Проходите, пожалуйста, а райские врата прикройте. Прикройте, прикройте, я вас не съем.

Лицо Мышецкого оживилось и стало усмешливо. Он толкнул лязгнувшую дверь на место и протянул Кафе пакет с «философским экспромтом».

— Исполняю поручение, — сказал он.

— Лепет ребенка! — воскликнула она, пробегая глазами по страничке. — Боже! Солнышко с вожжами во все стороны. А как приятно, поручик! Постойте, вы сказали: исполняю... Потом, как все это попало в Городища?

Мышецкий объяснил.

— Свою писанину я, конечно, возьму, — сказала Кафа. — Но эта почесуха любви к ближнему, которая вдруг обуяла господина Глотова, мне не нравится. Видите вон Пушкина?

— Понимаю.

Желваки вспухли на лице Мышецкого, и оно стало широким и некрасивым. Он снял очки и, как бы взвешивая их на руке, сказал, что возникшая ситуация приобретает роковое звучание.

— Следует торопиться, — заключил он.

— Что-нибудь пришло из Омска?

— Пока ничего не пришло. Пока только интуиция.

— С чем же следует торопиться и кому?

— С чем, я знаю. С вашим освобождением. Кому — знаете вы.

Казалось бы, с этими словами прокурор должен был увидеть кромешную ночь, погоню, суету фонарей, услышать голоса, выстрелы и ужаснуться собственному падению: он подстрекал к преступлению, становился его причиной. Но прокурор полагал, что преступление это свято, и ужасался другому: бессилию творящих правосудие перед долгом спасти будущее русского искусства. Государственную преступницу в Кафе видели все, феномен же ее дара никто. Никто не решался остановить казни. Только подумать! Ища справедливости, прокурор апеллирует не к закону, не к людям закона, а к преступной воле врага, к его темной и грубой силе. Справедливость через преступление из чужих враждебных рук.

Из чужих и враждебных?

То, что делило Россию на два цвета, красный и белый, выражало себя метафорой баррикад, бездны, барьера, горной гряды, океана. Глядя на Кафу, Мышецкий вдруг ощутил, что ни бездны, ни баррикад между ними нет. Он не враждует с нею. Он на ее стороне.

— Только не причисляйте меня к вашим единомышленникам, — сказал он, стараясь придать голосу оттенок непреклонности. — Я не с вами.

Она быстро шагнула к нему и рассмеялась:

— Кого вы обманываете, поручик? Себя?

Мышецкий стал бледен и, слегка заикаясь, сказал, что запрещает ей шутить столь серьезными вещами. Наконец, ей полагалось бы задуматься над своей судьбой. В войне тают оба войска. Гибнут и красные.

— Гибнут и остаются, — возразила она. — Остаются все, так как остается их дело.

— Бросьте карикатуры, плакаты, воззвания! — Голос Мышецкого зазвучал с неожиданной страстью. — Не стойте над пропастью. Нельзя до одержимости лезть в глаза людям, жаждущим вашей гибели. Откроется панама, и тотчас же найдется палач, плаха, причина подстегнуть события...

— Черта с два! Поглядите на меня, поручик. На мне красное платьице и мне четыре года. Да что вы уставились на меня, как баран на новые ворота. Вас это смущает? — Она небрежно подбросила пальцами черные кружева. — Не красное, а черное?

— Фанатичка! Да на что вы рассчитываете?

— Господи, какой непонятливый! На все, что таит в себе красный цвет. В том числе и на вас.

Лицо смеющейся обезьянки.

— Да, да, и на вас. Мне четыре года, поручик, и на мне красное платьице. Ну глядите же!

Она немного вскинула руки и крутнулась, сверкая глазами, зубами, улыбкой.

И черное стало красным.

Красные кружева.

Красная рюмочка талии.

На плечах наплывы эполет.

Красные рюши.

Взметнувшийся вдогонку за ее телом подол длинной красной юбки.

Дьяволица, творящая огонь!

— Все дело в маме, — сказала она, поправляя за плечами свою демоническую гриву. — Этот наряд я надела на станции Мысовой у Байкала. Даю слово!

Потом она сказала, что тогда ее отец, пытавшийся разоблачить подрядчиков, что набивали карманы на подлогах и приписках в службе тяги, был изгнан из Городищ, почти год мыкался с семьей в поисках работы и, наконец, устроился составителем поездов на этой вот Мысовой у священного моря. Так как барак, в котором они жили, стоял в двадцати шагах от железнодорожного полотна и она выбегала играть на Великий сибирский путь, пристраивалась на корточках между рельсами или садилась на рельс и раскладывала на нем свои пестрые лоскутки, мама сшила ей красное платьице. И уже не боялась за девчонку. Машинисты далеко видели живой сигнал и сгоняли ее с полотна гудками, а случалось, и останавливались, чтобы надрать уши.

— Красный цвет — цвет крови и жизни, — сказала она сурово. — Думаю, и сейчас он прикрывает меня своим щитом.

— Торопитесь и поменьше риска. — Мышецкий поклонился и направился к выходу.

Она перегородила ему дорогу.

— Минутку, поручик. Вы должны нам помочь.

— Кому это — нам?

— Подполью.

— Снова риск?

— Все новое, честное и, наверно, все настоящее от риска. Путешествия, открытия, революции... Может, легенда... Но я слышала о птице, у которой вся жизнь — один полет. Она только в небе, никогда не садится на землю, всегда летит, всегда рискует и творит жизнь. Наверно, риск и жизнь это одно и то же.

— Рискуют все, берегутся не все, — сказал Мышецкий, прислушиваясь к шагам в коридоре. — Что же касается содействия вашим друзьям... Я польщен, конечно...

— Отказ?

— Нет. Я должен привыкнуть к положению, в которое вы меня ставите. День, другой, не дольше.

Кафа, в свою очередь, прислушивалась к шагам за дверью и, как только они повернули обратно, сказала, что помощь, о которой она намерена просить, не криминальна и таким образом последствий для Мышецкого иметь не может.

«Уфимец», газета уфимской группы белых войск, поместила недавно открытое письмо офицеров Михайловского полка «преуспевающему тылу». Экземпляр его есть в тюремной конторе. Вот это письмо и хотели бы иметь подпольщики.

— Для какой цели?

— Чтобы свалить ваш фронт и ваш тыл, господин поручик. Я не скрываю.

— Как много, однако.

— Не очень. В письме есть слова: к вам, героям тыла, сытым, самодовольным развратникам... И вот представьте: на фронте, в окопе, на громыхающем вагоне, в жерле еще горячей пушки... Да, да, и там — правда. Листовка! Плакат! Стихи! Басня! Белые солдаты, обманутые братья, вы правы в своем убеждении: герои тыла — ваши враги. Они едят ваш хлеб, пьют ваше вино, насилуют ваших невест. Вот Лох, вот Гикаев. Читай, солдат! Это письмо писала обесчещенная крестьянка-труженица. Юная, любящая, добрая, нежная, безмерно доверчивая. Чистая душа, чистое сердце. Писала от отчаянья, чтобы искать потом смерти под колесами поезда. Ее слез, ее горя не стоят все богатства мира! Читай!