Вениамин Шалагинов - Кафа

— Но почему с винтовкой?

— Бальшык биз бинтовка плин не бирет.

В храме правосудия у каждого своя забота. Председательствующему хотелось, чтобы корабль суда плыл безмятежно и обязательно прибился бы к обвинительному приговору. Мышецкий страдал бегством Вареньки. Одному из членов присутствия надо было успеть на свидание, у другого болел зуб, письмоводитель боялся пропустить и не записать приговаривающего криминала, конвойных беспокоили два здоровяка-арестанта, с тоскливой надеждой поглядывающие на открытое окно. И только у Цырена Менжапова, казалось, не было никаких забот. Каждый пришел сюда по делу, его же привели без всяких причин, и потому он говорил, как думал, а думал, как было в действительности. Лицо его было мудро, а полуулыбкой он напоминал не то Будду, не то доброго древнего кудесника. К белым, как выяснилось, его занесло случайно, винтовки он не имел, был ездовым («хонь воевал, я патрон возил»), но самый главный бальшык не поверил, погнал искать винтовку, Менжапов принес чужую и был отпущен.

Карточный домик разваливался на глазах.

Председательствующий помолчал и повернул корабль в открытое море.

— Скажи, Менжапов, — начал он, — твой сосед по скамье говорил худо о Колчаке?

— Пошто он говорил, это я говорил.

— А что именно?

— Хурган плин попал, Златус плин попал, Ышим плин попал...

— Ну, а насчет Колчака?

— Хурган плин попал, Златус плин попал. Худа есть Качак. Ошынь худа есть Качак.

Перед судьями стояла открытая душа, дитя тайги, которого защищала сама истина. Мышецкий задал Менжапову несколько вопросов и отказался от обвинения. Он был готов к тому, что этот его честный голос не будет услышан. Но произошло невозможное: следственная комиссия оправдала Менжапова. И, надо думать, потому лишь, что председательствующий, как и подсудимый, знал о потере белыми Кургана по собственным впечатлениям: он тоже был пленен «бальшыками» в этом городе.

Поручик уже сидел на своей музейной коляске, когда с крыльца храма правосудия сбежал, размахивая запиской, письмоводитель присутствия.

Развернув ее, Мышецкий прочел:

Добрейший Глеб Алексеевич!

Приглашаю Вас на бал в моем доме, который воспоследует тотчас же, как только Вы явите себя в любезном качестве дорогого гостя.

Ну и стукачи, иродово племя, подумал поручик, выравнивая вожжи. И грубо выругался сквозь стиснутые зубы.

Негнущаяся крахмальная скатерть. Два походных прибора кабардинской чеканки. Сифон. Хлебница. Бутылки в красных жилетах и в тон им подвернутые красной подкладкой наружу рукава хозяина.

Они сидели по разные стороны стола: Глотов — на персидской оттоманке, его гость — на так называемом банкетном стуле с неположенными для сиденья этого рода точеными подлокотниками. Гость уже не думал, что причиной этого приглашения был оправдательный вердикт по делу бурята с мудрой полуулыбкой Будды. Чокаясь, он приподнимался, тянул руку и тогда краем глаза видел строгий зачес Колчака в багетовой раме и свисавшую над ним живую гвоздичку.

— Как сегодня заседалось? — спросил Глотов, снимая со стены гитару.

— Одно оправдание.

Глотов взял аккорд и, склоняясь к гитаре, запел, слушая басовую струну, звучавшую чуть громче его красивого минорного голоса. Комната наполнилась гудением шмеля.

Вытянул на самую подъемистую горку и вдруг замолчал, поглядывая на гостя:

— Глебушка, позвольте вопрос? Вам приходилось слышать имя Джерарда Актреда Реджуэя?

— Читал о нем... Сказочное состояние... бабник...

— Да, бабник завидный.

Глянув на Мышецкого, Глотов сказал, что сэру Джерарду уже за семьдесят. Наружно это мумия Рамзеса II, губы синие, а когда он теряет контроль над своим лицом и рот открывается сам по себе, можно видеть великолепно сделанную челюсть. Паруса его любовной яхты уже упали, грубые прелести не пьянят, и он уединяется с одной леди Гледис Лестрендж, в прошлом придворной дамой, монахиней, содержательницей опиекурильни в Танжере, танцовщицей в тунисском кабаке, историком и поэтессой, и для того лишь, чтобы изучать оккультизм. Они делают это вдвоем. Сэр Джерард уже не в состоянии вкушать от всех плодов, дарованных человеку богом. Но он не изменился и, как прежде, следует золотой истине: «Жизнью пользуется живущий». Где-то у развалин древнего Тингиса, в зыбучих песках, среди пальм он возводит виллу, воплотившую в себе все лучшее, что мог бы предложить мавританский стиль. Роскошь эта очаровательна, удобна, а служит она раньше всего ему самому. Она — его наслаждение, и уж никак не средство удивлять других. Он ставит у себя чудный балет «Харикс из Мемфиса». Народу набирается немало, но вот ставит Джерард этот балет не для них. Для себя. Фрески, навеянные «Книгой мертвых», порфировые колонны с капителями, арфы и свирели, черные парики, настоящие драгоценности в тиарах жрецов — все это делается для него. Жрец спрашивает: «Что такое человечество?» И отвечает: «Одна стадия в развитии бытия. То, что есть — было, что было — будет вновь». И это для него. Это его философия. Сэр Джерард дарит красавицам дорогие и непременно смелые наряды. Но делает это не из соображений кого-то облагодетельствовать. Все проще в подлунном мире: он рассчитывает наблюдать потом и наслаждаться видением, чарами полуголого женского тела. Горят люстры, плывет наяда. Сэр Джерард изучает Египет времен пирамид и фараонов. А для чего? Чтобы тут же публиковать свои маленькие, спорные и всегда сенсационные открытия, упиваться впечатлением, которое эти открытия производят.

— Он жив еще? — спросил Мышецкий.

— Иначе бы я не пригласил вас.

— Я здесь ради него? Тогда, что же: он пожаловал к нам сюда?

— Послал гонца. Впрочем, потерпите, не все сразу.

Глотов стал припоминать, какими были вензеля на чайном и столовом серебре сэра Джерарда, и так как делал это несколько театрально, Мышецкий подумал, что живописания его шефа о богаче из Лондона могут и не отвечать строгой правде.

— Джерард — мой учитель, — сказал Глотов.

И уточнил:

— Учитель жизнеповедения.

— В том числе этого?

Глаза поручика показывали на уникум господина Ххо, на его коллекцию вееров первых красавиц мира.

Они располагались тремя рядами от потолка до карточного столика и на обоях темного бордо выглядели, как фантастические бабочки разной величины — золотые, черные, серые, красные, — которые почему-то построились, как гуси, и держат путь в обетованную страну Любви. Возле каждого была прикреплена фотография дамы редкой красоты, но думать, что именно эта дама подарила господину Ххо этот веер из пластин черного дерева, из лавра, бамбука, с крашеными перьями страуса или без оных, означало бы поверить и в легенду о том, что прокурор Городищ некогда держал в руках ложечку с египетским вензелем сэра Джерарда.