Вениамин Шалагинов - Кафа

Вот они.

Гигантские белые деревья, каких никогда и нигде не было. Они больше земли, а земля кругом плоская, голая, без травинки, тех мертвых тонов, какие носит на своем обвислом, тысячи лет назад умершем лице Рамзес II. Голая земля, библейская, на которой гол человек, и поднимающие человека к добру и подвигу, звенящие на ветру белые деревья. Поток ветра низко пригнул их долу, но они живы, они будут всегда, так как всегда будет человек.

Не каждый, конечно, поймет этот язык, этот образ. Иные пройдут мимо полотна, не задерживая на нем своего взгляда. Других он оскорбит отвлеченностью символа, нарочитым разрушением канонов и даже безвкусицей, третьи постоят, угадывая что-то большое и беспокойное, и только единицы из многих тысяч прочтут его мысль, как строку в книге, поймут, как много он хотел и как мало сделал. Они поймут и другое: белые деревья полны им, его размышлениями и чувствованиями, повторяют его и думают, как он: о земле, давшей белым деревьям жизнь, о ветре, о сумятице бытия, о войне одной крови, о путнике, который сбился с пути, о Кафе.

Он весь в ранах, но болит только одна. Эта.

Мышецкий открыл глаза.

Обои.

В туфельке из бисера дамские серебряные часики с заводной головкой. В рамке — Сара Бернар, показывающая в улыбке зубы невозможной белизны. На плече актрисы жеманный китайский кот.

Выходит, он спал в Варенькиной комнате, на ее кровати. Как это получилось?

Я здесь, сказала откуда-то кегля-графин, и он ощутил запах маньчжурского спирта. Брезгливо морщась, отшвырнул сосуд на середину комнаты и, наблюдая, как жидкость цвета деревянного масла беззвучно выбегала на ковер, ужаснулся этой беззвучности. Его объял страх за свою жизнь. В раскрытых дверях мрачнела глубина неосвещенной гостиной. Мрак пугал его. Он знал, что в доме никого нет, все двери на замке, и все-таки ждал, когда из мрака, из ничего появится Мотька-дурак, нищий, молодой еще человек с пустыми выцветшими глазами старика. Он войдет без звука, подобно клочку тумана, и весь ужас будет именно в том, что он войдет без звука, что услышать его нельзя, нельзя приготовиться, встретить. У Мотьки-дурака нет казнящего ножика, он несчастен, добр и даже забавен, но он придет за ним, так как появление его будет тайной от всех и даже от самого Мотьки. Он придет за ним, так как в доме закрыты все двери и каждая готова пропустить нищего.

Кто же спасет его?

Белые деревья?

Он опустил ногу с кровати и резко повернулся к мольберту.

Где ж они? Где? Куда девались белые деревья? Он слышит, как они звенят на ветру, как дышат с подвоем, а на сером, превосходно загрунтованном полотне нет ни одного мазка.

Где ж они?

Дверь отошла больше, больше стало мрака в гостиной, и в комнату вошел Мотька, босой, одна штанина закатана выше колена, другая прикрывает ступню. Когда проходил мимо холста, его вдруг не стало, наверно, потому, что он и холст были одного цвета. Потом он возник вновь, с ногами запрыгнул в кресло и стал гномиком. Вот такюсеньким. Мальчик с пальчик! И только уши да глаза старика остались от Мотьки.

— Ты зачем пожаловал? — спросил Мышецкий, дрожа всем телом.

— За тобой.

— Но ты ведь не Мотька?

— Нет, я Мотька. Я балуюсь. Хочешь, я стану собакой или гураном?

— Не хочу.

— А ты понял, что я пришел за тобой?

— Понял. Только я никуда не пойду.

Гномик засмеялся:

— Это почему же?

Мышецкий схватил с туалетного столика плойку и запустил в гномика. Завился курчавенький дымок штопором, и гномик исчез. В воздухе остался лишь смеющийся Мотькин рот. И зубы. Мышецкий встал и теперь уже ничего не увидел: ни Мотьки, ни гномика, ни смеющегося рта. Прикрыл уши, будто над головой хлестало пламя, и побежал через набитую мраком гостиную.

Вираж лестничного марша.

Горят бра.

Гардероб.

В зеркале поплыло его лицо, вытянутое гримасой недоумения и ужаса, с крупными каплями пота.

Пройдя к себе, сел на стол и крутнул ручку телефона. Минут через двадцать под окнами гукнула дежурная машина прокуратуры, а еще через двадцать он уже был в тюрьме и отдавал приказание Галактиону:

— Откройте первую камеру равелина и — всех во двор.

— Всех?

— Потом откроете вторую!

Прокурор, наблюдающий за тюрьмой с чрезвычайными правами отменять любое распоряжение любого из тюремных чинов, включая начальника, был в представлении Галактиона самим законом. Натасканный в духе мистического чинопочитания, он загремел замками, и по коридору через промежуточную дверь, перекрывавшую лабиринт переходов, потянулись во двор арестанты.

— Третью! — приказал Мышецкий.

У третьей камеры было светлей, чем у двух первых. Коротышка Галактион глянул на прокурора и увидел смертельно пьяного человека с виновато извивающимся ртом, с дикими горящими глазами.

— Мандат, ваш скородь! — вдруг выкрикнул он, пятясь к стене. — Не губите, у меня мать, семейство. Дежурный спят в допросной, покажите им мандат, ваш скородь!

— Мандат спящему? Я? Гнусный ты ярыжка! Открывай все камеры, весь равелин, всю тюрьму! Живва!

Галактион подхватился и, как подстреленный коршун, метнулся к промежуточной двери, пытаясь остановить арестантов.

— Стой, стой! — кричал он, выкидывая над собой связку ключей. — На место! На место!

Провожая арестантов глазами, Мышецкий увидел, как из черного провала навстречу им вышел хохочущий Мотька-дурак, одна нога голая, и, распахнув объятья, одеревенел, закупорил собою выход на волю. Подобно пугалу на огороде, он не двигал руками, лицо его заменил пучок кудели, которую ветер подбивал и струил вместе с рямками его рубахи. Мышецкий потянул из деревянной кобуры кольт и засмеялся, целясь в кудельную голову дурака. Прозвучал выстрел. Мотька тоже засмеялся, смех беззвучный, веселый, будто от приятной легкой щекотки. Из кудели проглянул немигающий злой глаз, и Мышецкий почувствовал, что ноги его куда-то девались и он, сползая спиной по стене, сел на пол.

Очнулся в полуосвещенной конторе тюрьмы, за шкафом на топчане, покрытом байковым одеялом. Над шайкой в деревянном обруче — умывальник с железным сердечком, пахнет помоями, нашатырным спиртом, и где-то на удалении, возможно, из коридора через распахнутую дверь — голос Готенберга, громкий и возбужденный:

— Пьян?

— В стельку, ваш скорь.

Потом знакомое благоуханье дорогой сигары, и на спине Мышецкого крепкая участливая рука Глотова:

— Успокойтесь, Глебушка, успокойтесь. Все проходит, все образуется. И дернуло же вас — чуть ниже, и пуля продырявила бы череп самого Готенберга. Повезло, дорогой. Все образуется, с вами друг, с вами крыло ангела-хранителя.

Принесли на блюдечке порошок аспирина, бром в мензурке, стакан крепкого чая. Мышецкий молчал, пугливо жался в угол, под икону Николая-угодника, покорно глотал все, что давали. Домой ехал с шофером на «фиате» начальника гарнизона, думал о выстреле, о Готенберге, слышал его голос: «Пьян?» И тут же стихи о смерти: «Все сгинет, исчезнет, пройдет, пропадет, она не забудет, придет». Придет, конечно. Придет, придет, придет.