Вениамин Шалагинов - Кафа

— Э, торгаши!

— Наконец, Савва Попов.

— Старичок уже. Потому, наверно.

— Тут вы не правы, — возразил Глотов. — Это не старичок. Он не перестает удивляться миру и людям. Напомню его призыв: назад, к простым вкусам древних эпох и поколений. К правде вкусов. К незамутненному восхищению ребенка. И сам он ребенок. А в ваших произведениях видит то, чего не показал сам. Знаете, что он говорит? Вы вернулись назад, чтобы глотнуть из чистого родника, и тут же ушли вперед на целое столетие.

— Пришла и ушла. Не то, Глотов! Я всегда тут. Я тутошная.

Она отвела глаза: Глотов не должен был видеть того, что они говорили. Она слушала, она ждала его слов. И, будучи человеком открытым и прямым, говорила на этот раз не открыто и не прямо. Она не могла не радоваться признанию, так как признанию радуется каждый, кто что-то делает. Творящий же красоту попросту невозможен без этого чувства, как невозможна река без земли, дыхание без воздуха. Глотов догадывался об этом и, поощряемый созвучными токами ее тайного внимания, заговорил искренно, не взвешивая каждого слова: жар-птица уже билась в его руках.

Мистеру Крейцу, сказал он, известно заключение Саввы Попова. Крейц обещает ей триумф века... Конечно же, это будет лучший выставочный зал Нью-Йорка. Газеты сходят с ума. На домах, на арках — многометровые слова восхищения: «Чудо живописи»; «То, о чем мечтал и чего не смог Савва. Попов»; «Уникум, родившийся в камере смертников». Церемония открытия выставки найдет место в томах истории. На всех языках мира будет увековечено все — до поворота ее головы. Коронация гения! Мелкие лоскутки, в которые предприимчивый Крейц превратит ее арестантский халат, тот халат, в котором она страдала и творила шедевры, обретут цену сокровищ, миллионеры ринутся к ним со своими миллионами, и каждый лоскуток, каждый сувенир станет не только богатством, но еще и реликвией.

— Вы душка, Глотов! — сказала Кафа и поднялась со стула. — Душ-ка!

Она скорчила наивную гримаску и, вскинув руки, с отчаянным восторгом пришлепнула себя по бедрам:

— Значит, решили! Берем с собой халат и делаем шальные миллионы. Только этому Крейцу кукиш с маслом! И знаете, Глотов, подумайте о пальмах. Болтают, на «Титанике» была настоящая пальмовая роща и шесть обезьянок. Это же загляденье! Номер! Да и какой смысл при нашем толстом кармане лезть на первую посудину и плыть без пальм. Устройте, Глотов! Потолкаемся в порту, оглядимся. И еще — корт, теннис. Я немножко умею. Вот так — драйв. — Задирая локоть, она сделала кулачком резкое движение, будто пригнула к полу что-то гибкое и непокорное. — Потом бассейн. Без бассейна нам с вами труба.

Глотов молчал.

Она перешла кабинет и остановилась у решетки.

— Полагаю, это добрая шутка, — сказал Глотов, растягивая слова, и тоже поднялся.

— Полагаю, это ответ, и не совсем добрый, — в тон ему сказала Кафа. — На ваш балаган я отвечаю своим балаганом. Я думала, вы умнее, прокурор.

Она подергала решетку и заглянула в окно:

— Ужасно толстые стены. Но это почетно для заключенного. Как это почетно!

Подошла к столу и медленно опустилась на свой стул. Лицо ее стало пугающе бледным. Вместе с наивной и насмешливой гримаской с него схлынула вся кровь. Глаза глубоки и бездонны. Притихла и сказала в колени, глухо и уже без намека на улыбку в голосе:

— Я думала, вы умнее, прокурор. Умнее и тоньше.

— Чем я раздосадовал вас?

— Все ваши соблазны — унизительная дешевка. Да и говорили вы не мне.

— Кому же?

— Себе. Вы построили в голове рай для себя и приехали в тюрьму помечтать вслух. Вы мечтали вслух, прокурор.

— Уверяю, заблуждаетесь. То, что я предлагаю, — вещи вполне реальные. В потенции все это уже есть. — Он задержался и нажал своим магическим баритоном. — Не будет, а есть. Поймите. И фешенебельная выставка, и толпы, и ваш триумф, и даже пальмовая роща на палубе. Это — истина.

— Для вас, да. — Она быстрым решительным движением положила на стол и тут же подтолкнула ближе к Глотову договор с Крейцем. — Как можно подумать, что все это околдует меня и я помчусь за океан очертя голову? Земля, по которой я хожу, это мой дом. Вы хотите, чтобы я ушла из дому, бросила людей в беде, в тифу, и показываете конфетку.

— У конфетки есть приложение. Когда смерть обменивается на жизнь... — Теперь господин прокурор уже находит возможным назвать смерть смертью. — В этом случае не спрашивают, каким будет завтра. Любая жизнь лучше любой смерти.

— Вы снова говорите о себе.

— Неужели вы думаете, что ваша жизнь не в опасности?

— В опасности, конечно. И моя, и ваша. Смерть ходит за нами, это ее служба, а мы увертываемся. — Она рассмеялась. — Значит, договор я вам вернула.

— Что следует из этого?

— Остаемся при своих.

— Не понимаю тогда, на что вы рассчитываете?

— На то, что у тюрьмы есть ворота. А в любые ворота не только входят, но и выходят. А вот с отказом я не тороплюсь. Я согласна!

— На что же?

— На заговор с вами. Не на этот, правда... — Она кивком головы отбросила волосы. — Давайте будем спасать вас. Только не лезьте, пожалуйста, в бутылку.

Глотов привычным движением добыл из портфеля серебряные ножнички и стал обрезать сигару. Губы его, пухлые, глянцево красные, повторяли движения руки и выражали предвкушение, которое могло относиться не только к сигаре.

— Вы, конечно, кой-что поняли? — спросила Кафа.

— Кой-что по ме-ло-чам.

— Это уже прогресс. — Она глядела на него с оттенком любопытства. — Ну, и что же?

— В подобной игре открывают все карты. — Он закурил и, вращая сигару в пальцах, любовно оглядел ее, проверяя, со всех ли сторон одинаково обгорел ее кончик. — Потрудитесь открыть все свои карты.

«Все» прозвучало как «фсе», и только одно это слово выразило враждебность.

— Конечно, господин прокурор. — Она подумала, продолжая глядеть на него, и поправила воротничок жакетки. Пальцы ее задержались и чуточку дрогнули. — Мышецкий, как знаете, едва не выпустил всех политических. Пустая тюрьма! Картина на все сто! Но сей милый интеллигент был того... — Она выразительно щелкнула себя по шее. — Такие номера удобнее делать с трезвой головой.

Во всем ее виде теперь читалось вдохновение.

— Пустая тюрьма! Идеальное состоит в этом.

— Понимаю. В ворота не только входят, но и выходят. Доверие ваше трогательно. Бла-го-да-рю! — Он поклонился, выкатив счастливые глаза, и замер с прижатым к груди холеным подбородком. — Теперь, пожалуй, вы покажете мне конфетку?

— Теперь я продолжу. Освободить политических вы могли бы открыто. Приказ! Такого-то числа, номер такой-то, там-то. А что, если вписать в него и исполнение других требований забастовщиков?

— Х-хо! Идея!

— Забастовщики кричат, грозят, что делать вашему брату... Это могло бы выглядеть как гибкая тактика. И тогда ваши враги... У кого их нет, господин прокурор... И тогда ваши белые враги, уточняю, стали бы искать в этом скрытый и мудрый смысл. Потом верните мои картины!