Вениамин Шалагинов - Кафа

— Что же в итоге?

Он стоял боком. В прижмуре его глаз вновь замерцала, зажатая веками, острая тоненькая льдинка.

— Конфетку не обещаю. Жизнь за спасение многих жизней. И еще — дом. Вам уже не надо будет скитаться по Европам и просить на языке, которого никто не понимает. Дом! Разве это мало?!

— Гарантия?

— Честное слово подпольщиков. Как только народ прибьет Колчака, вы явитесь в ревком и там...

— Явка с повинной, так сказать? Ха-ха-ха!

Глотов заколыхался. Льдинка потонула в прижмуре и то вспыхивала, то меркла, но лицо не смеялось.

Смех жил без лица.

— Спасибо за спектакль, за милую импровизацию, — сказал он учтиво. — Вы меня изрядно позабавили. И знаете, что я подумал? Художнику по натуре подвластно всякое искусство. Итак, явка с повинной не состоится. Увольте-с!

Руки вдоль тела.

Щелчок каблуками.

— Остается в силе мое предложение. А сроку вам для размышления — сутки. Сут-ки.

Чтобы вызвать конвойного, он поискал под столешницей кнопку звонка и, не найдя, крутнул ручку телефонного аппарата. Вызываемое лицо не ответило. Нечленораздельно поворчал, поглядывая на дверь. За дверью послышалось едва различимое вкрадчивое движение. Перевел глаза на Кафу. Глаза спросили: «Мне не померещилось?»

Она отвернулась к окну.

— Я приглашу вас завтра в это же время, — сказал Глотов, прислушиваясь к двери, но звук не повторился.

— Хорошо. Но есть и мое предложение. Надеюсь, ваш ответ не окончательный.

— Отнюдь, отнюдь.

— Тогда кому ж эти сутки?

Глотов отвел от лица дымящуюся сигару.

— Дело в том...

Он неестественно далеко откинул свою голову. Подбородок задрался вверх и прицелился, отдаленно напомнив атакующую перчатку боксера.

— Дело в том... Это очень прискорбно. Но ваша свеча уже догорела. Простите за невольный образ. Сообщая о трагедии, я не должен был... Это усиливает впечатление. Это попросту жестоко. Простите.

— Догорела свеча?

— Прибыл фельдъегерь. Из Омска прибыл фельдъегерь с вашим делом. То, что принято называть благоусмотрением верховного, состоялось.

— Короче?

— Приговор конфирмирован. Адмирал подписал вам смертную казнь.

— Покажите.

— Я жду вашего «да». И если «да», все эти чудовищно страшные бумаги поедут с нами в Нью-Йорк. Это будет острая приправа к вернисажу в чисто американском духе: казнь уже была предписана.

— И Крейц станет Ротшильдом? Не верю! Нет у вас конфирмации!

— Есть, Батышева.

— Простите, но этот номер вам не пройдет. Гони гумагу, как говорят нашенские чалдоны.

— Не рвитесь к этой бумаге. — Тон торжественный и трагический. — С нее начинается казнь. Это последнее, что читает казнимый. — Он подумал и сказал то же самое другими словами. — После нее уже никто и ничего не читает. У вас же редчайшая возможность посмеяться над нею. Над страхом. Над комедией суда. Над вашими врагами. Над смертью, наконец. — Баритон сел на проникновенную, очень низкую ноту. — Ради этого я задерживаю исполнение приговора. Вы получаете двадцать четыре часа на выбор, который сто человек из ста сделали бы немедленно. Очнитесь!

— На вас черное, прокурор. И сукно на столе тоже черное. А где луч?

Что-то подобное ясновидению делало ее суровой.

— Сутки! У вас сутки! Слышите?

— Слышу, конечно. Но услышьте и вы: спасайте себя пока не поздно.

За дверью повторился тот же почти неслышный, осторожный и вкрадчивый звук. Глотов метнулся к ней, стараясь не производить шума, плавно и мягко, и тотчас же распахнул ее. В тамбуре, удобно привалившись к стене, стоял и безмятежно курил Франт Коровьи Ноги. Выряженный в свой изысканный наряд, в шапочку в виде рукава с золотым крестиком на донышке, в шикарные бриджи из заморской диагонали, он глянул на Глотова задумчиво сонным взглядом и, вынув изо рта цигарку, стал принимать позу исправного службиста.

— Вот и застукали! — сказал Глотов весело. — Как говорят, любопытному в театре нос прищемили.

— Да, что вы, господин полковник! Какое тут любопытствие. Я при исполнении. Под... штра... фовываю. — Франт с удовольствием взобрался на это трудное слово. — Человек с вами опасный. Ей што. Тигра. Да и случай был...

— Ну, ну, оправдался... Давайте конвойного! А вообще-то, сидели бы лучше на своем месте. Я ему звоню, нервничаю, а он — нате вам... Подштрафовывает. Впрочем, мир.

В тюрьме у Кехи Тарасова были два тайника с оружием. Один контрразведчики нашли и разорили тотчас же, как только выяснилось, что конюшенный эконома задал стрекача. Другой же — закиданный паклей ящик из-под ядрового мыла на чердаке банного корпуса — остался в целости. Так как у подпольщиков, наряду с Тарасовым, были в тюремном персонале и другие надежные корешки, возможность вооружить «равелин Робеспьеров» не отпала. Поэтому большевики решили не отменять и не переносить налета на тюрьму. Прибытие бравого батальона бравого корнета мало что меняло в соотношении красного и белого в Городищах, поскольку и сам батальон являл собою два эти цвета. На тот же случай, если Колчак вероломно отступит от своего слова художнику Попову и белая столица прикажет казнить Кафу, было намечено выступить досрочно. Подполье располагало безусловной гарантией получить данные о конфирмации раньше начальника гарнизона, так как почту управления вскрывал, разносил по книгам и готовил для доклада человек, сочувствующий большевикам. План налета обсуждался на Чупровой заимке с участием Каландаришвили, железная фаланга которого перекрывала теперь все подходы к Городищам, и оттого кочующие по тайге формирования беляков-усмирителей теряли возможность вступить в город тотчас же, как начнется дело.

— То-шееч-каа! — меняя голос, запел господин Ххо в телефонную трубку.

На другом конце провода недоуменно покашлял басище протодьякона, подул в трубку и спросил:

— Откеда звук?

Глотов улыбнулся, отодвинул от себя аппарат, с минуту походил по комнате, насвистывая шаловливый мотивчик, и снова соединился с Тошкой. Он искал приюта, тишины, сердечности и, конечно же, любви, в которой, как известно, тонут все наши невзгоды. Невзгод же у господина Ххо было предостаточно. «А я думала вы умнее. Умнее и тоньше». Он и сам думал так. Дернул же его черт с этой опрометчивой, глупой и неосторожной попыткой выманить Кафу за океан. Конечно, причиной тому опьянение договором, угар от красноречия и пасторальных живописаний Крейца, утрата чувства реального. Франт Коровьи Ноги, надо полагать, торчал под дверью не без пользы для службы второго генерал-квартирмейстера, и теперь весь диалог обольщения, все пассажи господина прокурора в руках его первого врага — полковника Благомыслова. После выстрела в Готенберга, после побега неуличенного убийцы Гикаева и обнаружения в тюрьме арсенала большевиков новый донос контрразведки обещает крах служебной карьеры господина прокурора, а возможно, и военно-полевой суд вместо шальных миллионов, тишины и радостей в обществе Реджуэя Джерарда.