Вениамин Шалагинов - Кафа

— Тут ваша судьба, ваше будущее, — сказал он, легонько постукивая пальцами по бумаге. — Что же касается цели моего визита...

Он со значением помолчал и заговорил об этой цели.

Кафа видела его говорящий рот, но смысла того, что он говорил, не понимала. Она слышала только себя, свой внутренний голос. Спрашивала себя и отвечала себе. Когда-то она изображала этого человека в хороводе высоких виселиц, с петлями, с телами повешенных под косматым, стылым, несущимся ночным небом. Вот он, шнурочек в жесткой, коротко остриженной седине, бличек на голубизне больших девичьих глаз, внешняя вышколенность аристократа. Не порода, а вышколенность. Уменье. Он многое умеет, этот человек: выказывать умиление и восхищение, дружески улыбаться, извлекать из своего красивого крепкого баритона самые благозвучные душевные нотки. Умен, гибок, лукав и коварен — таким она знала его всегда. И всегда это был враг. Черный английский френч, в который он одет сейчас, нафиксатуаренная шевелюра, лицо, руки, портфель, бумага с нерусской печатью, запахи пудры «Рашель», одеколона. Все это вызывает в ее представлении театр, гримерную, перед зеркалами которой рождается неправда, призванная возбуждать подлинные чувства любви, страха, восторга, негодования, возбуждать и обманывать.

Обман.

Маска врага.

Теперь же ей предлагается построить для себя другого Глотова: друга, принесшего ей будущее.

Что ж он говорит?

Выставка?

— О какой выставке идет речь, прокурор?

— Аллах всемогущий! — Глотов трагически всплеснул руками. — Где вы есть? Я добрых пять минут исхожу красноречием: вернисаж, выставка, выставка... И вдруг этот вопрос. Да, ваша она. Ваша. Вы отправляетесь за океан с миссией Колумба открывать и завоевывать Америку. А я, я, ничтожно маленький человечек, вот так... — Он побежал пальцами по черному сукну. — Вот так, за вами, сбоку от вас, может, чуточку впереди. Ваш слуга! Ваш стряпчий!

— Где сейчас красные? — неожиданно спросила Кафа.

— Ах, вот о чем вы! Прокурор в вашей милой головке драпает в Америку от красных. Смею вас разуверить, красные не стоят под Городищами. Нет! — Он протестующе вскинул свою маленькую крепкую ладонь. — Верховный вышел из Азии в Европу. За Урал. Деникин же в трех, четырех маршах от Москвы.

— Нечестно, прокурор.

— Тюрьма располагает другими данными?

— Я располагаю другими данными. А вопрос мой — не больше как попытка понять, с кем я имею дело. Чепуха все это насчет Америки! Мешок дыму! — Глаза ее полыхнули гневом. — Прокурор Глотов! Зачем вы здесь? Чего ищете?

Глотов искоса глянул на заморскую бумагу. В этом его взгляде, косящем и немигающем, мерцала тоненькая синяя льдинка, а в положении головы, в том, как он сидел, не двигаясь, не меняя позы, угадывалось что-то затаенное и восточное: торжество, тихое торжество владыки. Придвигая к ней бумагу, он продолжал глядеть мимо нее, а полусмеженные его ресницы продолжали по-прежнему держать остро мерцавшую тоненькую синюю льдинку. Это договор, сказал он, на устройство выставок в трех городах Соединенных Штатов: Нью-Йорке, Филадельфии и Вашингтоне. В этот момент Кафа неправоспособна и недееспособна, и потому соглашение о вернисаже наряду с мистером Крейцем, искусствоведческий гений которого парит над всем миром, скрепил своей подписью и он, полковник Глотов. Усилиями поклонников Кафы собрана богатая коллекция ее произведений, включая портрет-шарж покойного господина Гикаева, о котором мистер Крейц говорит со слезами умиления в глазах.

— Главное событие ожидает вас там... — Он поднял руку и потыкал большим пальцем за спину, — за океаном.

— Сон сивой кобылы, — протянула Кафа.

— Что ж тут невероятного? Чужая страна? Денег не набраться?

— Ну, деньги — дело наживное. Мародерство вам с руки, мои картины вы уже заграчили (Глотов поморщился). Остается заскочить на минутку в божий скит с шашкой. Тут просто. Но вот как бедным мышкам привязать коту колокольчик...

— Прочтите, наконец, договор! — сказал Глотов. — Надеюсь, он убедит вас, что мы с вами далеко не мышки.

Она кончиками пальцев подняла договор с черного сукна и, сделав губы трубочкой, восхищенно фыркнула:

— Золото! Умм, как я люблю золото! Только одно, прокурор: где мы позычим океан? — Она сузила глаза и щелчком ударила в какое-то место в договоре. — Заверяю вас, в Городищах такого нет. Да, я вас так и не спросила, а чья теперь макушка в гарнизоне?

Глотов рассмеялся. Морщинки на его челе, крупнея, наползали на серебряную щетку шевелюры, подбородок дрогнул.

— Теперь, хочется верить, все станет на свое место, — сказал он. — Макушка моя. Паровозы бегут по моей воле.

Он подумал и сказал, что до Владивостока путь Кафы (при ее согласии, разумеется) будет не очень долговременным, но... но в арестантском вагоне. Другого варианта, к сожалению, он пока не видит. Относительный комфорт: книги, кисти, краски, хороший стол. От Владивостока — океанское судно, свобода и уже не относительный, а полный комфорт в очень скромном, платоническом обществе ее покорного слуги. Кухня богатого путешественника, роскошная сервировка, серебро, вина всех континентов, музыка, кино, танцы, каюта-люкс, беседы об искусстве, новые и новые знакомства, интервью...

— Я сбегу от вас, — сказала Кафа.

— Имеет ли смысл?

После трагедии, сказал он, которую она пережила, океан переполнит ее радостью жизни. Она — художник. То, что было с нею и что ей грозило (он избегал называть смерть смертью), уступит место взрыву самого оптимистического чувства. Она упьется жизнью в мире, который если и не покорит ее, то уж непременно захватит, увлечет, опьянит новизной, наполнит жаждой творить новую красоту, станет предметом ее дум, размышлений, сюжетов.

— Нельзя браковать блюдо, пока оно не отведано.

Без афоризмов Глотов не может.

— Сбегу, — сказала Кафа с улыбкой. — Видите, какая я ненадежная компаньонка. Ехать с вами не хочу, а вот удрать уже настроилась.

Она помолчала, рассеянно поигрывая гуммилаковой печатью на шелковых тесемочках.

— Да и вас жалко. — Добавила. — Рраз и — вы уже не прокурор. Как много вы теряете.

— Я теряю, Россия получает.

— Это ради России?

— Разумеется. Отправляя вас дорогой Колумба, Россия сохраняет своего лучшего художника.

— Лучшего? Кто это сказал?

— Мышецкий. Раньше других поручик Мышецкий.

— В таком случае он мало что смыслит в живописи.

Кафа напоминала мальчишку, который через осколок стекла от бутылки увидел вдруг, что мир выглядит по-другому. Сцепив пальцы, она забросила руки за колено, подвинулась на стуле и теперь глядела на Глотова снизу вверх. Монголинка в ее лице и глазах ждала и усмехалась.

— Того же мнения и Крейц, — сказал Глотов. — Крейц и его свита художников и экспертов.