Вениамин Шалагинов - Кафа

— Гринь, Гринька! — едва не крикнула она, хватая решетку срывающимися пальцами.

По его лицу она поняла, что он не видит ее, хотя и угадывает какое-то движение за темными стеклами. Каблучки стукнули о решетку, выше, еще выше и вот стекол уже нет, а через длинные десятины хорошо подметенного тюремного двора ей отвечает счастливая белозубая улыбка. Шляпа сдвинута на затылок. На смуглое цыганское лицо свалился вихор. Он стоит, немного припадая на одну ногу, этаким фертом, как бывало прежде, когда с ватагой мальчишек, их гордость и предводитель, он появлялся на станционной платформе перед прибытием почтового поезда.

Григорий молча улыбается, не делая попытки крикнуть, это было бы самоубийством, но она слышит его голос:

— Привет, девочка! Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — отвечает она улыбкой. — Но когда?

— Все на мази. Скоро. Я въеду во двор на другом, длинногривом красном коне. Слышишь? И ворота долго будут стоять открытыми.

— Гринь, я сильно соскучилась.

— Скоро, девочка. Скоро.

Продолжая улыбаться, Григорий глядит влево, на Запад, и она глядит туда же, и оба видят и слышат ураганную лавину всадников в красных буденовках, на красных конях. И очень голубое вокруг, спокойное небо, которое можно нарисовать только детской рукой и детской акварелью.

— Береги себя, Гришенька! — требует она. — Вон и фельдфебель. Да оглянись на него. Зырит-то как на тебя. Чистый сыч!

Но Григорий, похоже, и не думает оглядываться на сыча-фельдфебеля. Он хочет видеть ее лицо. В руках два конца чересседельника. Поправил шлею, седелко. И глядит. Он хочет видеть ее лицо. К черту фельдфебеля!

Ну, а тот, конечно, уже за спиной.

— Чо растележился? — спрашивает.

Не злой по виду, даже добрый, и не идет, а плывет легкой, гуляющей, бесшумной походочкой, ладони сунуты за ремень, сапожки ластятся, медальки позванивают почти неслышным, баюкающим звоном. Григорий показывает фельдфебелю концы чересседельника. Тот хмурится, усы встают грозно, как две вилки, накладывает один конец на другой и вяжет их в морской узел. Григорий успевает из-за его спины кивнуть Кафе, пишет рукой по воздуху: обещает письмо. Она тоже кивает, но лица Григория уже не видит, мешают слезы.

Ворота распахнуты.

Провожая подводу, фельдфебель вышел на пыльную дорогу.

Возница стоит на передке, намахивает вожжами и глядит на ее окно. К черту фельдфебеля!

Перед вечерней поверкой принесли однотомник Пушкина, книгу Толстого «Что такое искусство», сборник «Русская муза», потрепанный, без конца и начала.

— По распоряжению господина прокурора! — отчеканил Франт Коровьи Ноги, показывая в оконце свою разлюбезную шапочку с золотым крестиком и кудряшки.

А ночью прискакал «конь». В переметной суме его лежало письмо Григория. Письмо было зашифровано, а дешифрантом к нему служил перл русского стихотворчества «Конек-горбунок». Только вот помнит ли она сказку? Ходила из угла в угол, шептала, ужасалась провалам, припоминала.

Утром она прочла в письме все слова. Это были открытые слова любви, не нуждавшиеся в шифре, и тайные слова заговора для ее спасения. Назначен час налета на тюрьму. «Равелин Робеспьеров» получит оружие. Предстоит веселенькое дельце!

Из дневника Мышецкого:

ЛОХ, ГИКАЕВ, ТАРАСОВ. Сотня Лоха исчезла так же загадочно и бесследно, как войско завоевателя Египта персидского царя Камбиза, потерявшееся в песках пустыни. Камбиза ищут более двух тысяч лет, хотя и не нашли пока ни одного солдата. Лоха уже перестали искать. «Поставьте крест, казаки, не иначе как переметнулись к большевикам», — рассудил господин Ххо. Я готов поставить крест, только по другому основанию. Загадка Лоха призрачна: его сотню растрепали красные, частью пленили, частью вывели в расход и на плотах спустили к батюшке океану. Я допросил «убийцу» Гикаева, двух его братьев и еще кой-кого с заимки. Никто не подтвердил моей версии. Служба второго генерал-квартирмейстера считает ее смехотворной. И все же версия эта справедлива. Что же касается убийства Гикаева, то тут уже сущая фантастика. Вскрытие показало, что генерал умер от паралича сердца. Его убил страх. Психика, перенапряженная видениями ужасов, и немощь плоти. Но возле мертвого претора оказался человек, искавший его смерти по зову святого отмщения за то, что покойный и его первый страж замыслили чудовищное надругательство над его невестой. И этого человека обвинили. Страх выстрелил раньше берданы, а обвинили бердану. И первым сделал это сам он, неубийца. «Я его убил, я, я, я», — твердил он в лицо мне, раздражаясь по поводу любой моей попытки исследовать истину. Он хотел увидеть его мертвым, увидел и решил: я. «Я гнался, я убил». Обвинитель всегда жаждет признаний обвиняемого. Тут же все встало вверх ногами. Я доказывал признающемуся в убийстве, что он не убийца. Хотел, чтобы он понял это разумом и сердцем. Холодел при мысли, что этот былинный Алеша Попович, пахарь, человек чистейшей совести, верный и нежный муж, будет казнен без юридической вины, за голый полуотвлеченный умысел, за порыв высокого чувства. Я убедил его и прикрыл дело. Господин Ххо вроде бы согласился с этим моим резюме, но предписал задержать освобождение Тарасова (таково имя «убийцы»), Тарасов стал ездовым на ходке эконома тюрьмы с полусвободным режимом. «Не удерет?» — поинтересовался Глотов, выслушав мой доклад. — «Не думаю», — ответил я. — «Смотрите, Глеб Алексеевич, по лютому ножу ходите».

Мышецкий запер дневник в письменный стол, закурил и, подбрасывая на ладони связку ключей, подошел к шкафчику с напитками. Выталкивая в рюмку красное вино, кегля-графин вздрагивала в его руке. Много пьешь, Глеб, уже привычно упрекнул он себя и услышал откуда-то чуточку пьяный, хриповатый, добрый и лукавый голос: «А кто в этом тереме живет?» Варька, Варька! Очевидно, с нею он был сегодня очень жесток. — «Ты мне больше не веришь?» — «Честь имею!» Жестокий век, как это верно! Много часов он не был дома, вернулся и вот, вместо того, чтобы пройти к обиженной страдающей жене, уселся за дневник. Правда, у него есть оправдание: он не хотел бы встречаться с тестем, она же не хотела бы расставаться с ним ни на одну минуту.

Но почему так тихо в доме?

И на чем, собственно, они остановились тогда в гостиной?

Он сказал: я остаюсь. Варенька кинулась к нему с трясущимся, непривычно толстогубым, несчастным лицом. Он убрал ее руки...

Да, почему так тихо?

Мышецкий быстро поднялся по лестнице и без стука вошел в комнату жены. По паркету навстречу ему сквозняк катил смятую в комочек бумажку. В комнате никого не было. На спинке круглого венского кресла висел Варенькин чулок. Пахло уксусом, должно быть, от компресса для головы, и валерьянкой. Кровать не прибрана. На полу раздавленная черепаховая гребенка, письма, пустые картонные коробки.