Вениамин Шалагинов - Кафа

Кафа уносилась мыслью к сестре через тайгу и океан, через границы и потрясенные империи, но представить себе маленькую страну, в которой она жила, дом, ее «любящих рабов», зиму без зимы, шарманщика и даже самую Таисию не могла. Наверно оттого, что видела ее среди чужих незнакомых цветов, одну среди чужих незнакомых цветов... Словакия — это дымное святое пламя, из которого встает и встанет Красная республика. Юзеф там. А вот сестренка — в своем домике-оранжерее, в сказочной золотой клетке. Сидит себе и слушает шарманку. Ян — это мечтательное дитя, живущее миражем, а ты? Чем живешь ты?

Может, она ждет ребенка?

Конечно, она ждет ребенка! Суеверная, как язычница, хранит в тайне то, о чем надо кричать во весь голос. Ждет и повторяет ему, ребенку, будущему и уже настоящему, думы, которыми живет сама.

Оглядывайтесь на детство, бродите в его заколдованном замке и вас обступят милые образы ушедших, кого уже нет, или тех, с кем вас разлучила судьба своим бессмысленным жребием. Тут корень вашей жизни, отсюда выбегал ваш ручеек. И не призывайте смерть — это работник, который еще ни разу не забыл своего дела. Не грех, а благо стряхнуть пустоносую с плеча.

Нет, это не ему, будущему и уже настоящему, а ей, Кафе. Таисия знает, кудапридет письмо, и это ей, Кафе. «Стряхнуть пустоносую с плеча». Это ей! Только как она могла узнать, что Кафа в тюрьме? Чувством, конечно. Могучим и щедрым чувством родной крови, чувством сестры! Добротой. Любовью, которая все может. Той преданной любовью, что достигает глубин галактики и, отраженная Цафеей, возвращается на землю.

За дверью кто-то потоптался, заклацал ключ, наполняя звоном всю дверь, и в камеру вошел Франт Коровьи Ноги.

Следом еще двое.

— Шестнадцатая, — назвал Франт номер камеры и обернулся.

Конторщик тюрьмы, впалогрудый старикашка в медных очках, с пестрым платком на шее, помуслил карандаш и стал прилаживать на косяк арестантскую книгу.

— Одна, — дополнил Франт.

Конторщик поставил в книге две цифирки.

— Что-то вроде маленькой ревизии, — объяснил Кафе третий, приближаясь к ней и снимая фуражку.

В жесткой посеребренной шевелюре лежал ровный шпагатик пробора. Новенькие погоны. Запах духов и дорогого трубочного табака. Верхняя губа надвинулась на нижнюю, выражая тонкую и, пожалуй, обещающую улыбку.

— Полковник Глотов, — представился он строго и почтительно.

— Вижу. — Лицо Кафы стало высокомерным.

Глотов слегка поднял лицо и сделал глубокий кивок, как бы сказав, что не ожидал другого, и ему приятно, что он не ошибся. Потом шагнул к рисункам, лежавшим на вмурованной в стену доске, и закинул руку с фуражкой за спину.

— О, какой вкус! Это «Граф Нулин», конечно. Мотивы на озорную поэму. — Рука подергала фуражку и застыла. — Скажите, я прав?

Кафа молчала.

— Могу ли немножко покопаться?

— Этого еще не хватало!

— Ну, а как быть, в таком случае, с маленькой ревизией? — Глотов собрал на лбу недоуменные морщинки, постоял, глядя в лицо Кафы, и, будто преодолевая какое-то сопротивление, повернулся к конторщику. — Гляньте в свою книгу, почтенный. Да, да, полистайте.

— Насчет жалоб, господин полковник?

— Вот, вот. Жалобы, просьбы заключенной. И соответственно, как их принимала администрация.

— Пушкина просили... вот. И еще постель...

Конторщик оторвал глаза от книги и, поправляя очки, поглядел на койку.

— Не эту постель, почтенный, — милостиво улыбнулся Глотов. — Скажем точнее, не постель, а пастель. Краски, мой друг. Ну, а где же Пушкин? Конторщик не знает? А вы, старший надзиратель?

На лице прокурора скорбная мина, в голосе досада и неудовольствие.

Глотов сказал своим сатрапам еще несколько слов из какого-то утопического трактата о прекрасной тюрьме, о праве заключенного, несущего крест ответственности, на внимание и заботу, и, надев фуражку, стал прям и неподвижен.

— Честь имею! — сказал он Кафе и первым проследовал в коридор.

Оставшись одна, Кафа подумала, что в ее судьбе произошло какое-то серьезное событие. Что-то случилось. Глотов приходил не для того, чтобы оставить запах табака и амбры. Она опять читала письмо сестры, но тут же откладывала его и думала о визите прокурора.

Возвращая письмо в конверт, она заметила в нем половинку билета в иллюзион с каким-то рисунком. Достала и рассмеялась: нарисовать такое мог только Григ. На клочке пронзительно зеленой бумаги — три одинаковые белки, одна за другой, и шапочка мухомора. Это их общий тайный знак, ключ шуточной тайнописи давней, давней поры. И как тогда — шеренга цифр. Вот ведь хитрец. Уж не приглашает ли он ее на свидание? Первые цифры — день года, в который она родилась, дальше — месяц, еще дальше — число. Боже, все совпадает! А вот и час свидания. Сегодня? Едва ли не в этот миг? Она поглядела на дверь, на окно, ожидая продолжения чуда, и поняла, что оно наступит.

Он придет! Он будет здесь!

И тотчас же событие, приславшее в ее камеру прокурора, отступило в тень и стало ничем.

1 сентября 1919 года управляющий министерством снабжения и продовольствия в правительстве Колчака вошел в Государственное экономическое совещание с представлением № 8280 об учреждении особого органа по эвакуации промышленных предприятий.

Перед наступлением советских войск в районе Урала оттуда была эвакуирована в глубь Сибири масса промышленных — казенных и частных — предприятий... Ни одно из этих предприятий не использовано, а относительно многих не имеется даже сведений, где они находятся. Эвакуацию этих предприятий с Урала по преимуществу осуществлял технический отдел при Главном начальнике снабжения Западной армии. Лица, входящие в эту организацию, вполне осведомлены о ходе всей эвакуации, но сама эвакуация никаким законом не предусмотрена и находится в самом неопределенном положении. Полагая, что дело охраны и использования эвакуированных предприятий должно находиться в распоряжении гражданских властей, я и счел возможным составить проект закона об особом совещании.

— Приехал папочка! — сказала Варвара Алексеевна, входя в кабинет мужа. — Тащил по железке свой завод, красные — ччик и оттяпали. И вот — в чем мама родила. С одним чемоданчиком.

Варенька сияла. Такой радости на ее лице давно не было.

— Зовет нас за границу.

— Он у тебя? — угрюмо спросил Мышецкий, вставая из-за стола.

— Конечно. Трахнули по единой, и я побежала за тобой. Давай мизинчик! Ну, ну, давай, говорю!

Мышецкий с каменным лицом протянул жене руку. Она согнула крючком свой очаровательный пальчик с блестящим бордовым коготком и, зацепив мизинец мужа, подергала:

— Мирись, мирись, до пасхи не дерись. Пошли.

Варенька очень любила своего отца. Радость встречи с ним делала ее глупенькой девчонкой, до сознания которой не доходили даже собственные слова: «Ччик и оттяпали». Можно подумать, что не красные «оттяпали» завод у отца, а, наоборот, отец — у красных. Все к черту! Приехал живой, здравствующий — и слава всевышнему. «Мирись, мирись». Мышецкий понимал, что и это мгновенное искреннее примирение — плод той же радости по поводу возвращения отца. Сотворив себе однажды кумир, она не просто поклонялась ему, она делала его прекрасней и выше, подобно поэту, десятилетиями творящему своего бога. И так же, как поэт, открывала в нем новые совершенства не для себя, а для людей.