Вениамин Шалагинов - Кафа

— Ха-ха-ха! — гремел ему в лицо шерстистый, покачивая кривыми ножами.

— Ходу, ходу! — требовал со спины слабый голос привязанного мертвеца.

Гикаев перешел полянку и тропкой пошагал вдоль реки, постоянно открывавшейся при вспышке молнии. Тропка оборвалась на осыпи яра. Он повернул к чаще и снова услышал шаги человека, опять поскрипывал валежник и, кажется, пахнуло дымком самосада, приправленного какой-то благовонной травкой. Стал загибать правее и — снова шаги. Другие. Другого человека. Что это? Загон, облава? Смерть, ответил он себе и представил царственного Мавра, суетливо карабкающегося на гремящий каменный взвоз. Вспомнил, как он подумал тогда: такой страх животные выказывают лишь при солнечном затмении.

Если бы сейчас было солнце!

Ах, если бы сейчас рассиялось солнце!

Глупец, для тебя оно уже не взойдет.

Он потерял ощущение времени и подумал, что такое чувство, когда человек знает, что ему уже не увидеть света, наверно, приходит к каждому в час смерти, и ужаснулся спокойствию, с которым так подумал. Крик повторился еще раз. Он побежал от него, а через минуту его встретил этот же крик с другой стороны. Кто это? Кто? Молния открыла реку и лес на многие версты, стояла в небе дольше обычного, но он так и не увидел того, кто кричал. Не было человека с берданой. Не было совы или выпи, но был голос совы или выпи, и в нем насмешливая угроза, игра и злорадство. Его обложили вкруговую и гонят, как затравленного волка, чтобы взять живым. Нагнетают страх и гонят. Потом сомкнут круг, выволокут на середку связанного, как лесину, нет, как последнюю падаль, и устроят суд. Заставят отвечать, пресмыкаться, молить о пощаде и, насладившись его беспомощностью, несчастьем, ужасом, прирежут, как петуха. Хотелось кричать. Хотелось визжать, выть. Вонючий черный кутас бил по лицу, скрипел впереди валежник, истерично стонала выпь, весь лес заставила исступленно гневная мстящая свадьба. Круг преследователей. Кольцо. Петля. Чтобы сойтись плечом к плечу и стать кругом казнящих судей. Они все тут. Жених! Тысяцкий, грозный как идол! Борода-свекор! Гармонист! «Штабас»! Дружки-поезжане! Мальчишка с пустым мешком! И те! Те двое других, прибитые казаками у афишной тумбы! И все против него, все против одного. Все! Это нечестно, это не по правилам!

Постоянно меняя направление, он уже не знал, где матерая тайга, где просека, полянка, осыпь яра... И не удивился, когда молния качнула ему навстречу и поставила у самых глаз белое лицо Лоха. Белое лицо и черный провал рта. Он понял, что ходит по кругу, от преследователей не уйти, надломился, упал и пополз, как перебитая кобра. Как перебитая королевская кобра.

Что это? Дверь прямо в лесу? Зимовье? Скрадок? Перевалился через порожек и обреченно ткнулся в земляной пол геометрическим носом.

Через минуту у старого зимовья кто-то остановился. Прислушиваясь, докурил самокрутку, распространяя запах крепкого табака и благовонной таежной травки, притоптал окурок на дерновине и потянул на себя дверь, висевшую на одной верхней петле. Дверь скрипнула, поползла, царапая углом землю, и пропустила в зимовье еще одного ночного гостя.

Чиркнула спичка.

Гикаев лежал на спине и глядел на пришельца. Глядел, но не видел. Королевская кобра никогда не закрывает глаз. Они открыты ночью, когда она спит, они открыты всю ее жизнь, и закрыть их не может даже смерть. Гикаев глядел, не видел и уже ничего не боялся. Ни казнящих судей, ни мальчишек, ни стегавшего по лицу хвоста-кутаса, ни шерстистого носорога-великана, если бы даже тот пересек тысячелетия и с места пришельца, живой, свирепый, качнул над ним кривыми ножами. Глаза Гикаева запечатлели другую картину, и та другая картина была для него последней.

Спичка погасла.

Человек постоял, соображая, все ли он сделал, и, решив, что все, вышел из зимовья.

Теперь генерал от инфантерии мог бы уже потихоньку опускаться в потустороннее обиталище, но ведь история числила за ним джентльменскую договоренность с атаманом Красильниковым. Конечно же, он должен был принять атамана.

И принял.

Человек, оставивший зимовье, не сделал еще и десяти шагов, как все вокруг наполнилось стуком копыт, храпом разгоряченных коней, позвякиваньем оружия, голосами, и маньчжурские папахи, будто готовые к шабашу черные факела, обступили скромное перепутье генерала. Красильников вскинулся над седлом и с мягким пристуком соскочил на землю.

Аудиенция началась тотчас же, была впечатляющей, но длилась недолго: Гикаев спешил в ад.

На рассвете егеря атамана приконвоировали в управление начальника гарнизона Городищ человека с берданой. В записке об арестовании отмечалось, что неизвестный был в зимовье с генералом перед его кончиной и потому должен рассматриваться как убийца.

Кафа продолжала читать:

Сегодня воскресенье, тепло, окна раскрыты и где-то близко играет шарманка. Солнце весеннее, но весна здесь не такая безудержная как у нас, нет буйного пробуждения, шума ручьев. Здесь и подснежники-то не в пример русским, они вовсе не пахнут свежестью. Минувшая зима была поразительно мягкой, на рождество было 17 тепла, и я всю зиму ходила в замшевых туфлях и в тоненьких чулочках. Трава не засыхала, была зеленая, а в саду на клумбах, под хвоей, всю зиму цвели крупные двухцветья Ивана-да-Марьи. В комнате у меня полно гиацинтов, тюльпанов, свежей гвоздики, такой прекрасный аромат, и мне почему-то представляется наша русская Пасха. И тогда мне видится детская в нашем доме. Мне часто видится наша детская, и почему-то с улицы, через опущенную занавеску, через кружавчики и обязательно вечером под лампой с зеленым абажуром. Там, в нашем доме, мое большое счастье, которое я так мало ценила. В Праге тьма иностранцев, все знаменитости мира, и, ты знаешь, я уже встречаю русских, бежавших сюда. Недавно я была на «Пане Твардовском», так вот приму в спектакле танцевала одна общепризнанная чародейка нашего балета. Я могла бы сейчас без помощи граммофонной пластинки слушать тех, кто из старой России гремел на весь мир.

Второе письмо из Праги Кафа получила минувшей ночью. Его примчал «конь», вновь прискакавший после долгого перерыва.

Да, детская! Милая детская!

И лампа.

И занавески.

Но почему рассказ о весне? Ведь на улице начало осени? Ах, вот что: много раз принималась писать и бросала, так как не было надежды, что письмо дойдет до России.

С чего я начинала? Да, с наставлений, преподанных жизнью. Потом цветы и Родина. Ну, а теперь о тех, кого я по обыкновению называю любящими рабами. Ты вправе знать, кто заменил мне тебя, мою светлую страничку жизни, маму, отца, брата Егорку. У Юзефа два брата. Младший, Ян — электромонтер большого завода, ужасный любитель цветов. Дамы, бывая у меня, называют его бестелесным — это мальчишка не от мира сего. Лишенный всякой практической жилки, он нежен и чист, как барышня, хотя под всем этим и угадывается сильная личность. Впрочем, сильную личность я, пожалуй, придумала. Он мечтает построить громадный справедливый завод, завод-братство, с бесплатным столом и больницами для рабочих, с виллой на Адриатике. Пока же это наивное мечтательное дитя живет миражем выигрыша больших денег для своего справедливого завода, имеет уйму билетов на всяческие лотереи, но до сих пор у него ничего путного не выходило, да и не выйдет, пожалуй, так как это не баловень судьбы, а заброшенный пасынок. Баловнем же судьбы справедливо назвать старшего из братьев, Карела. Это — человек громадного самомнения, модник, спортсмен во множестве амплуа, он то и дело пропадает в горах, на ипподроме. Карел расчетлив, как миллионер, и, конечно же, мечтает жениться на миллионах. И женится, я думаю, так как мечты его не беспредметны. Карела я не люблю. Зато в доме это сознающий себя кумир и любимчик матери. По моей терминологии, Карел — такой же мой любящий раб, как и его братья, но это всего лишь терминология. Любящий — да, но не раб, а господин. Правда, пока только в собственном представлении. С первых дней он простирает надо мною свое властное нетерпеливое крыло, и если бы во мне не сидела батышевская кремнинка, я бы уже давно была его услаждающей фавориткой. Юзефа же нет. Больше месяца он в Словакии. Если тебе удастся найти в газетах хотя бы одно слово оттуда, ты поймешь, что он там делает. Мне плохо, Олень! Порой кажется, что я это уже не я, а кто-то другой, а та, прежняя, все еще живет среди милых родных мест и образов. И становится завидно самой себе.