Вениамин Шалагинов - Кафа

Боже, что происходит, роптали верноподданные, читая газеты. Казаки свергли для негоДиректорию, а он их же — на дыбу, на Голгофу, к стенке? Более же сведущие усмехались в усы и тоже недоумевали. 19 ноября, в один и тот же день и час, адмирал, измотанный передрягами и щедростью «исторической ночи», посеревший и чрезвычайно обеспокоенный, ставил на двух бумагах две взаимоисключающие подписи: утверждал решение Совета министров судитьтроицу, это первое, и тут же поощрялэту троицу своеобразной наградой, второе.

В предрассветной рани Мышецкий видел руку адмирала. Вот она повисла над бумагой, мгновение — и крючок красными чернилами превратил грешное в праведное.

В приказе говорилось:

«ПРОИЗВОДЯТСЯ за выдающиеся боевые отличия со старшинством: из полковников в генералы Волков В. И., из войсковых старшин — в полковники: Катанаев А. В. и Красильников И. Н. Все трое с 19-го ноября 1918 года».

Подло, как подло!

Мышецкий держит стакан у самых губ. Запах вина — сладострастный и, кажется, неземной — туманит голову. Да, с минуты на минуту должны появиться с приговором судьи чрезвычайного присутствия. Уже идут? Ну, а как подсудимые? А, поднялись им навстречу, и у каждого под погоном свернутый трубочкой приказ верховного о повышении в чине. Здорово! Ну, а в приговоре? Какие там будут чины, старые или новые? Что, что? Оправдать? Их оправдали? Ага, все трое действовали из высоких побуждений любви к многострадальной Родине. Конечно, конечно. Рука Мышецкого и мадера поднимаются выше и выше, пламечко катаной свечи качнулось и замерло. Пламечку интересно, что сейчас скажет поручик. За мудрых судей, сказал поручик, за бравую Фемиду в суконном мундире армейском! И за вас, адмирал! За вас, за вас! Мышецкий встал, мадера съехала к лицу, лицо искажено гримасой, глянул поверх стакана в темный угол и рассмеялся.

— Ловко вы обтяпали дельце, адмирал. Молодчик! Ну, за ваше здоровье!

Из дневника Мышецкого:

Чего я хочу и чего боюсь? Я боюсь красного Мышецкого. До сих пор самым страшным была в моем представлении вражда родной крови: брат против брата. Ну, а если сам против себя, если испепеляющая вражда стала сутью твоего я? Разве это менее страшно? Когда-то в детстве, перед зеркалом, глядя себе в глаза, я вдруг раздваивался. Два Глеба. Два. Возможно, это была болезнь воображения. Она уносила меня так далеко, что ни физических сил, ни душевного здоровья не хватало, чтобы проследить за собой в бездне пространства, и видение двоилось. Но те двое, что возникали тогда передо мной, были два друга, это был я в двух одинаковых ликах. Теперь же я состою из двух недругов, и ни тот, ни другой не являются мною.

Я боюсь красного Мышецкого.

А чего хочу? Невозможного!

Наблюдая за генералом Гикаевым, поскакавшим на поиски невесты, тысяцкий продолжал стоять на косине увала. Он волновался. Смертельно же пьяному гармонисту эта внезапная и долгая пауза была не очень понятна и, пожалуй, скучна. Он с философской отрешенностью валился на гармонь и отрывисто и так редко нажимал лады, что бешеная тараторочка становилась каким-то бессмысленным кружевом звуков, словно кто-то на звонких копытцах реденько переступал по тонкому льду.

— Ну, каво разыгрался, паря? — проворчал тысяцкий. — Весело тебе?

— Жених с братанами, — сказал гармонист, глядя в сторону уже исчезнувшей свадьбы.

На косине, ритмично подрагивая в пыльном куреве, сбивались в кучу и разъезжались три всадника.

— Сюда наладили, — сказал тысяцкий. — Стал быть тоже хватились.

И показал коню бичик.

Телега дернулась и покатила в низину.

В балагане из жердей старого остожья никого не было. Тысяцкий поднял ленту из косы невесты. И вся мгновенно отрезвевшая свадьба пошла наметом, сначала по зимнику, в черных кедрах, потом по отвилкам летней дороги. На заимку вернулись с пустыми руками. И почти тотчас же во двор ступил, закидывая вбок задние ноги и кося глазами, возбужденный и, кажется, виноватый конь невесты. Из-под навершия седла торчал кусок бересты с лиловыми буквами чернильным карандашом.

Кеша Кешенька я люблю тебя люблю тебя но я противная тебе я противная сама себе я ненавижу себя как его подлеца он погубил меня опоганил прощай

Я не виновата я его упрашивала кусалась но ничего не помогло я противная сейчас сама себе я ненавижу себя

Сшейте мне платье из моего ситчику и прикройте когда я буду в гробу мои губы они такие противные он их разбил Сообщите моим подружкам в Соколовку

Все я пошла

Ее нашли далеко от заимки у железнодорожного мосточка через Вересовку на голубом от луны кривом рельсе, огибавшем горушку закругления с непонятным названием Варначья петля. Она сидела, закрывшись с головой пиджаком мужа, ждала смерти под колесами и плакала. Между шпал на темной, мазутной земле лежала белая хризантема. А в трепетавших на горушке осинах пощелкивала, славила жизнь и любовь беззаботная ночная птица.

Понукая лошадей к бивуаку «дикой» сотни, Гикаев и Лох шли неудобной приречной тропой, петлявшей в зарослях черемухи и краснотала. Выходить на открытое место не решались: могла быть погоня. Когда по всем расчетам бивуак уже был в полуверсте, по глухоманью прошумел какой-то странный гулкий ветер, посыпался копытный перестук и началась пальба. С плотов, укрытых навесами кустарника, безостановочно сходили хорошо вооруженные молчаливые люди и, поднимаясь на увал, открывали огонь.

— Партизаны, — нервно улыбнулся Лох генералу, прислушиваясь к ответным выстрелам. — Стреляют по нашим. Может, проскочим, ваше превосходительство.

— Забирайте правее на крутяк! — приказал Гикаев. — На крутяк и — в обход.

Но вверху, по гриве, уже скакала, помахивая шашками, красная конница, очевидно, кинувшаяся в преследование сотни, почему-то не принимавшей боя. Гикаев и Лох въехали в гущину молодого пихтача и остановились. Стрельба уходила за перевал, в распадок, глохла, редела и, наконец, смолкла. На голый прогальчик гривы выбрела кучка пленных казаков, распояской, окруженная партизанами, и полезла под кручу к плотам. Один стал выкрикивать ругательства бабьим пьяным голосом, рвал ворот, дергался из стороны в сторону. Щелкнул выстрел. За ближним плотом плеснула царь-рыба, но взбаламученная вода тут же расправилась, стала шелковой и выкинула над собой никлую чуприну казака.

Лох перекрестился.

— Тикать надо, ваше превосходительство.

И направил кобылку на осыпающийся кремнистый съезд к приречной тропе. Мавр фыркнул, упираясь всеми четырьмя копытами, и тронулся вслед за кобылкой.

На выходе к зимнику их обстреляли.

Бубен луны над ними хватал своим волшебным потоком так далеко, что в стрелявших с коней всадниках нетрудно было узнать свадебных поезжан: ленты, бумажные цветы, праздничные рубахи, пиджаки, однорядки и... оружие. Отчетливо, как на панораме военной игры в ящике с песком, кавалькада поезжан развалилась надвое, и теперь с лысого крутяка одна ватажка стекала на перехват, другая заходила в тыл господам Гикаеву и Лоху.