Вениамин Шалагинов - Кафа

Заимкой Тарасова, где сейчас гуляла свадьба, проходил лет десять назад некий штабс-капитан «с войском», и с тех пор кой-кому стало казаться, будто «штабас» — это почти император. Тысяцкий отмахнулся.

— Вы давно ходите в подхорунжих? — спросил генерал Лоха обещающим голосом.

— А, понимаю. Простите, отвлекся немного. — Китайские усики Лоха завертелись от прихлынувшего вдруг благодарного чувства. — Псэ! Спасибо за угощение, хозяин с хозяюшкой, сдаюсь!

Он отодвинул от себя глиняную миску с кусищами обжаренной баранины, на миг в изнеможении отвалился на лавку и, вытирая платком жирные улыбающиеся губы, стал выбираться из-за стола.

— Музыку! — весело крикнул он с чистого места, картинно клонясь вперед и закидывая одну руку за спину.

Гармонист сделал брезгливое лицо и с медлительностью старого архиерея, творящего крестное знамение, переставил гармонь с коленей на табуретку, покрытую бархатной накидушкой.

— Музыку! — еще веселее крикнул Лох, и усики его завертелись.

Гармонист сплюнул через губу.

— Уважь! — попросил со своего места тысяцкий. — Ить не отпадут руки-то.

— Уважит, уважит, — пообещал свекор-батюшка и, повиснув бородой над гармонистом, стал что-то шептать ему на ухо, все больше и больше улыбаясь встревоженным лицом.

Гармонист отстегнул пуговку. Гармонь, лениво выгибаясь, показала всю свою длину, выпевая на басах разнесчастную «Могилу», и тут же перешла на сербиянку. Лох наклонился еще ниже, кинул обе руки в одну сторону, потом в другую, и городская чечетка, с паузами, от которых холодело под ложечкой, стала интимным шепотком-перестуком завораживать гостей. Громче, громче, и вот уже плясун по-бабьи вскинул над головой маркизетовый платочек и ударился в такое, чего не все видели в своей жизни.

И уже в сплошном хохоте этаким крадущимся лисом, разваливая толпу какой-то магической силой, подплыл к невесте и, показывая глазами, руками, трясущейся грудью на пустое место, защелкал подошвами, как соловей. Невеста глянула на жениха, неспешливо скинула с плеча косу и пошла в притопочку, поводя у бедер ладонями и поворачиваясь. Когда перепляс кончился и коленопреклоненный Лох, поникнув головой, стоял перед своей княгиней, Гикаев подошел к невесте и привлек ее к себе, заглядывая в глаза.

— Горько! — крикнул Лох, вскакивая и обводя народ руками.

— Я те дам «горько»! — На круг выметнулась та, давешняя, глазастая и бедовая. — Ты чо баил, ядрена мать? Горько? Невесту лапать?

Она выхватила из его рук маркизетовый платочек, вбилась клином между генералом и невестой и, отпихивая генерала мощным задом, заколотила каблучками так сердито, что по столу поехали гусыни-четверти. Потом повернулась к генералу и, подергивая вскинутым платочком, задышала ему в лицо:

Минут через двадцать Гикаев и Лох вышли во двор проверить лошадей.

Лошади стояли под поветью у кормушек, и какой-то мальчуган, держа за спиной пустой мешок из-под овса, глядел на них зачарованными глазами. Завидев хозяина, Мавр поднял над кормушкой свой тонкий изящный храп и, кажется, сказал: «Здравия желаю!». Кобылка Лоха заржала.

Гикаев достал из портсигара сигарету и протянул подхорунжему.

— Я бы лучше самосадику, — сказал Лох, но сигарету взял и, чиркнув спичкой, потянулся с огоньком к генералу.

Тот обстоятельно размял и раскурил свою сигарету, попыхал дымком, закидывая голову, и оба пошли к избе.

— Когда я получу ключ от будуара? — спросил генерал.

— Главное позади, ваше превосходительство. Жених набрался как Мартын мыла. Бедняжка невеста одинока и почти наша: в ее глазах я шикарный танцор и душка. Заметьте: и душка... Посижу у милого плечика, шепну чего-нибудь, подтолкну рюмашку под белы рученьки. И псэ! Пьяная баба — глухая. Ей говоришь: садись, она ложится.

Гикаев швырнул под ноги загасшую сигарету и достал другую. Потом жестом попросил подхорунжего зажечь спичку и, закурив, сделал глубокую жадную затяжку, оскаливая зубы.

— Только запомните, подхорунжий. — Чувственный трепет делал генерала поэтом. — В том, что мы называем любовным поединком, женщина — наш партнер, а не жертва. Не слишком усердствуйте.

— Разумеется, господин генерал. Колечко, портсигарец из чистого золота. Красивые слова — щедрость султана. Я правильно понимаю свою задачу, ваше превосходительство? Умаслить и настроить?

Решили кататься верхами.

Княжна-сваха и тысяцкий хотели было помешать этому, говорили, что божьи устои суровы, ломать свадебный пир нельзя, для катанья, для ряженья будет второй день свадьбы, но их никто не слушал, и под гармонную кадриль, с хохотом, визгом и пляской повалили во двор. Невесте подвели на диво спокойного, ласкового конька с низким монгольским седлом, обделанным грубой кожей, жениху — белую, как снег, горячую кобылицу. Кобылица с места взяла в намет, кося на жениха немигающим черным глазом летучей мыши, и тот, схвативши луку седла, не сразу кинул в него плохо повинующееся тело. Все остальные тронулись легкой побежкой и только на пустоши, стекавшей в многоверстную Кедровую падь, дали коням волю. Кавалькада растянулась без малого на версту. За женихом скакали его дружки, низко припав к летящим прочь гривам в бумажных цветах и лентах, потом мужики постарше, табунок товарок невесты и она сама, без фаты, в пиджаке жениха с подвернутыми рукавами. Поток поезда замыкали генерал от инфантерии, его верный страж и ямская телега с тысяцким на одной стороне и гармонистом на другой. В задке телеги погромыхивали противни со всяческой снедью, лагунок с кваском-медовухой, бутыли с чуринкой и самогоном.

Лох глядел на невесту.

— Мы делаем колесо, — сказал он Гикаеву, оборачиваясь и осматривая местность. — Промысел божий!

Гикаев молчал.

— Сюда из компании уже никто не вернется. Двигаемся только вперед, по окружности. Марш-марш и та же заимка, но потом уже с севера.

Не дожидаясь ответа, подхорунжий взял в шенкеля свою кобылку, и та с вытянутой, как флаг, головой пошла частой упругой ступью и тотчас же вонзилась в табунок между невестой и ее товарками. Фуражка Лоха полезла ввысь, а под ниточкой усиков просияло само очарование. Он качнулся к невесте плечом, и Гикаев увидел на миг крыло любви, которым петух пишет на земле свою нежную поэму. Потом он увидел вскинутую Лохом руку с нагайкой. Это был знак его превосходительству, и потому черно-атласный Мавр сделал такое же красивое и резкое ускорение, как и кобылка подхорунжего. Когда Гикаев был по другую сторону невесты, Лох перегнулся через голову ее лошади и сказал, что прелестная амазонка, которую они имеют честь сопровождать в свадебном поезде, снисходит до господина генерала с одним тайным желанием: она хотела бы покататься на Мавре.