Вениамин Шалагинов - Кафа

Вставши за спиной Шадра, он с минуту вглядывался в рисунок и вдруг схватился за голову:

— Ах, мамочка, ах, папочка, я вся не в себе!..

— Прекрати эти дрыгунчики, Кирилл! — потребовал Шадр. — Мнение твое.

— Недурственно, как разумею. Погоди, только теперь разглядел ее очи. Какие очи! Я готов любить эту женщину. — В голосе уже серьезные искренние нотки. — Прости, Иван. Друзья! Вам не приходила мысль, что искусство мешает нам жить. Я бы вот хотел ущипнуть, скажем, вон ту лакомую турчаночку. Она ближе, она живая плоть, но художник околдовал меня, и вот я... я готов любить эту. Изображение на бумаге. Фантазию. Краски... Не возражайте, не возражайте, искусство мешает. Прихоть художника обращает наши чувства не на живых людей, а на придуманных. Скажем, на ту же Наташу Ростову, которой не было. На мадам Бовари, которой не было...

— Эта была, Кирилл, — сказал Шадр. — Была и есть. Это автопортрет Кафы.

— Она такая?

Кирюша ухватил за руку одну из турчанок и кинул вперед.

— Гляди!

— О! — воскликнула та, уставясь на рисунок в священном ужасе дикарки.

— Ваша? Турчанка?

— О! — повторила турчанка, несмело высвобождая руку и кланяясь изображению. — Очень, очень!

Теперь вся компания окружала Шадра. Листы переходили из рук в руки. Последним их брал похожий на колдуна маленький сивенький дедок, учитель рисования с княжеской фамилией, владевший самой богатой в городе коллекцией картин русской кисти. Глядя на лист, он поворачивал к нему голову одним глазом, точно птица, и, подергивая щепотью свою колдунскую бороденку, что-то шептал, бесстрастно и монотонно, как дьяк, читающий часы. Принимая и передавая листы, он держал их бережно, не пальцами, а ладонями, и лицо его всякий раз было торжественно и гордо. В паузах он сидел с закрытыми глазами и должно быть повторял что-то в памяти. Неожиданно он встал, поправил манжеты с запонками из яхонта, оглядывая всех блестящими глазами. Было ясно: он хочет что-то сказать. Никто, однако, не заметил ни того, что он встал, ни его желания что-то сказать. Он возбужденно покашлял и, хотя компания по-прежнему не выказывала к нему внимания, сказал, что рад поздравить своих коллег, ценителей Прекрасного, с новым, каким-то странным и даже вульгарным, но, несомненно, величественным талантом, который будет со временем тем удивительней, чем лучше поймут люди его мир, в чем-то пока чуждый и непонятный, так как по-настоящему новое не только восхищает, но и настораживает.

Шадр зааплодировал.

Кирюша раскатил громогласное солдатское «ура», его поддержали другие.

Хлопнула пробка.

И все заговорили враз и так громко и оживленно, будто в «приют заговорщиков» мгновенно вломилась уличная толпа.

Савва Андреич молчал. Забытая под рукой чашечка с кофе остыла и уже не дышала ароматом. Он передвинул ее, положил кусочек сахара и пригубил, не ощущая вкуса. Горячечный бред, в котором он жил последнее время, вдруг с новой силой затопил его пьянящим дурманом. Радость от признания дара Кафы друзьями, чувства растроганности и умиления стали горем, приступом страха. Все, что он делал, для нее было ничтожно! И только потому, что, защищая ее, он оставался самим собой. Стариком. Доброхотом. Утонченным интеллигентом. До идиотизма честным и скромным. «Недостойно, неловко, неприятно, унизительно, безнравственно...» Он сам нагородил перед собой десятки миражей-барьеров и потом прыгал через них с успехом лошади, приведенной на свалку для кончины. Случаются повороты, когда мало быть собой, надо быть другим. Пусть наглым, пусть низким. Непременно молодым. Бесчувственным к удару и оскорблению, недоступным для чужих доводов. Глухим! Слепым! Зрячим!.. Почему он не дождался возвращения Гинса от Колчака с бумагами и теперь не знает, подписаны они или нет. Почему не выколотил из него палкой распоряжения о помиловании, не настоял на телеграмме Гикаеву?..

— Итак, решили, — услышал он голос Шадра. — Отправляемся к Пепеляеву и требуем безусловных гарантий помилования. Немедля! Немедля! Еще два рисунка и — айда!

Потом кто-то потоптался за стулом Саввы, и над его чашечкой качнулась рука с банкнотой крупного достоинства.

— Денежка, — объяснил из-за спины эпический голос Кирюши. — Мы вполне платежеспособны, была складчина.

Что ему надо, подумал Савва.

— Есть тайный погребок. И хотя шампанэ там дороже золота...

Господи! Замышляется тост под шампанское за здравие нового таланта, объявившегося на Руси. Дикость! Кафа все еще в тюрьме, смерть не отвращена, и потому пьяные голоса в ее честь, пускай искренние и преданные, неуместны и даже оскорбительны. Он начал возражать, но тут же умолк: учитель с фамилией князя предостерегающе кашлянул и сказал громко и внятно:

— Крейц! Крейц, господа!

В конце коридора рядом с вышибалой возникла монументальная фигура, облаченная в рыжий клетчатый френч с высоко подваченными плечами. Бриджи. Краги. Длинные руки в фиолетовых перчатках. Темное лицо. Блестящие белые бакенбарды и такие же, блестящие и белые, брови и усики. Конечно, это был плантатор по Бичер-Стоу, только вместо пробкового шлема его почему-то украшала совсем несерьезная легкая летняя шляпа. Направляясь в сторону «приюта заговорщиков», он двигался независимо, с безразличным видом, словно в шалмане никого не было. В двух шагах от стола остановился и с неменяющейся, одинаково любезной улыбкой покивал Шадру, учителю рисования, Савве, которого видел впервые, и стал стягивать с рук свои водевильные перчатки. На какие-то секунды взгляд его упал на рисунок, вокруг которого толпились завсегдатаи «приюта». Рука, поочередно дергавшая фиолетовые пальцы, остановилась. Крейц сделал еще один шаг в направлении стола и снял очки. Потом извлек из нагрудного кармана футлярчик красного дерева с золотым профилем президента Линкольна и, раскрыв, вынул другие очки. Нацепил на нос и снова уставился на рисунок. Через минуту-две он обвел всех недоумевающими глазами, будто спросил: видите ли вы, что перед вами, и снял шляпу комичным жестом Чарли Чаплина. Поддерживаемая пальцами, она на короткие миги повисла косо над его сединами, а лицо Крейца стало очень серьезно и растроганно.

Тем временем за спиной его замаячил долгий Кирюша с бутылкой шампанского, укутанной в бумажную салфетку. На свинцовой ее головке сидел восковой ангелочек с хрустальными крылышками и непропорционально большим алым ртом-бутоном. Считалось, что такое шампанское одна французская фирма предлагала ко дню рождения. Кирюша был красен и ликующ, но с тостом в честь нового таланта он, похоже, опоздал.

Крейц обходил стол и каждому пожимал руку.

На пути к атаману Красильникову Гикаева сопровождала «дикая» сотня подхорунжего Лоха. Это была его преторианская стража. Через неширокий рукав таежной реки с темно-зеленой, почти черной водой от закрывавших небо хвойных лесов тащились на старом приискательском пароме. Красавец Мавр пугливо косил глазами на темную воду и вздрагивал вместе с паромом. Потом скакали гулкой кремнистой падью рядом с потоком горной реки, а когда втянулись в чащобу боярышника, черемухи и непривычно высокого папоротника, в котором с фуражками тонули всадники, стало тихо, темно и тревожно. Мавр прижал уши и засуетился. Царь лошадиный в страхе карабкался на кручу, как кошка. Так ведет себя животное только при солнечном затмении, подумал Гикаев и поднял голову в надежде увидеть небо. Крах, неизбежный крах, почему-то думал он в следующую минуту и торопливо совал руку под гриву совсем отяжелевшего Мавра.