Вениамин Шалагинов - Кафа

Благодарил тех, кто нашел его среди людей и послал сюда, чтобы спасти обреченную.

Благодарил человека с картинными шагами Петра и злым выкаченным глазом, который поднялся выше зла, и заменил жизнью смерть, им же назначенную.

Благодарил того, кто был сильнее и беззащитнее всех, кому люди присваивали то, что не могли сами, чью доброту доказывали собственной добротой, тем, что могли и что делали. Творимый людьми, их чувствами, совестью, воображением, он бесконечен в повторениях его образа, другой у каждого, свой у каждого, то суровее, то милостивей, а у него, старого художника, самый добрый и оттого самый прекрасный.

Спасибо тебе, мойбог!

Человек, остановивший его за церковной оградой, сделал любезное лицо и заговорил прокуренным, глухим и, нельзя не отметить, приятным и выразительным голосом.

— Я все знаю, — сказал он. — Я шел за вами от ставки верховного... Наблюдал этот ваш благодарственный панегирик богу. Ваши слезы.

— Кто вы?

— Поэт. Но у Колчака нет такой профессии, и я зарабатываю на хлебушек в департаменте печати. — Неизвестный переждал, пока их минуют полковник с крашеными усами, дурак и молодая дама в длинной траурной вуали. — Не посылайте телеграммы друзьям помилованной — вот ради чего я гнался за вами.

— Не посылать? Почему же?

— Городищенские пинкертоны мгновенно представят телеграмму Гикаеву. Все дело в этом. Гикаев же... Понимаете, конечно? Он найдет повод для истерики и для чрезвычайного поворота: казнит несчастную до прибытия бумаг о помиловании.

— Но ведь есть Колчак! — почти крикнул художник. — Его воля. Его амбиция, если хотите.

— Есть хаос и произвол... Не решаюсь долее задерживать вашего внимания. — Неизвестный поднял руку, прощаясь. — И не опьяняйтесь милосердием, дорогой маэстро, его не было. Верховному позарез надо выглядеть большим демократом. А что будет с помилованной, это уже трын-трава.

— Телеграмма уже отправлена. — Художник глядел на неизвестного с ужасом.

— Тогда поспешите в Городища. Запаситесь бумагами и — топ, топ... Извините, боюсь, не навлечь бы подозрения. Прощайте!

Ноги уже не держали старого художника. Он подошел к скамейке под тополем, сел и обреченно прикрыл веки.

Отбывая из Городищ для свидания с начальником конно-егерской бригады атаманом Красильниковым, Гикаев оставил за себя полковника Глотова. Это несколько экстравагантное назначение — приказный дьяк на капитанском мостике — обуславливали два обстоятельства. Войсковой старшина Козицын, уставной заместитель генерала, пребывал в запойном бражничанье, которое он не без достоинства совмещал с домашним арестом, и, естественно, еще одно совмещение было бы ему не с руки. И второе: назначением Глотова Гикаев сохранял на время своего вояжа линию Глотова на милый флирт с забастовщиками. Тем неожиданней и страшнее встанет над городом пагуба затеваемой генералом ночи святого Варфоломея.

В короткие минуты прощания два главковерха — постоянный и временный — стояли по разные стороны погребка-тележки, с чарками в руках и туманом взаимного прекраснодушия во взорах. «Не имеет ли смысла, ваше превосходительство, — спросил Глотов, — освободить двух-трех политзаключенных для придания, так сказать... ну, доверительности, что ли, в нашем романе с красными?» — «Одного, — сказал Гикаев. — Только одного. Но с широким оповещением. Побольше шума, Николай Николаич. За ваше здоровье!»

Кафа стояла у окна.

«Уж небо осенью дышало».

Да. Голубизна неба стала другой, не летней, пропадают нежные белесые тона, под живым блеском клубится грубая мертвая синька.

Глянула в зенит:

Когда улетают птицы, всегда печально, когда прилетают птицы, прилетает и радость. В ее жизнь вернулись ее лучшие друзья: Григорий и сестренка. Она теряла их, и они вернулись. Но к радости, которая пришла с этим возвращением, примешана горечь. Горькая эта радость. Вот она сказала сейчас эти два слова, и они прозвучали как явная бессмыслица. А вот там, внутри, в ее мыслях, это сама правда. Уходя из камеры, Лох нещадно гремел дверью, и она подумала, что теперь ее откроют глубокой ночью, и это будет последняя ее ночь в жизни. А люди останутся жить без нее: Григорий, сестренка, товарищи по подполью, друзья и враги. И будет борьба. Без нее. И будет другая жизнь. Без нее.

Молния стоит и играет в небе короткие мгновения. Короткие мгновения владела ею и эта мысль, но она была так неожиданна, так нова и жестока, что легла на ее сердце одеревеневшим рубцом. «Я вечная, я вечная!» И вот эта вечная осиротила в мыслях тех, для кого жила. Почему? Почему на эти мгновения она изменила самой себе, сути своего «я». Гнет одиночества? Пустота под руками?

Может, и пустота. До недавнего времени она жила в борющемся мире и была его частицей. И здесь, в тюрьме, она боролась. «Конь» исправно доставлял ей почту и забирал карикатуры и письма. Теперь же тайная нитка к подпольщикам шла только через Галактиона. И так как человек этот мнителен и пуглив, как зяблик, он вовсе не берет карикатур — за них его повесили бы на тюремном дворе без суда и следствия — и даже записки приносит редко. Это почтальон без почты. Письмам он предпочитает слова, устные сообщения.

Она выключена из активной борьбы и оттого страдает. Но это не все. У нее есть еще одна боль: молчащий Григорий. Она так и не знает, где он и почему нет от него ни слова.

Только что был Галактион. Ничего не взял, конечно, и ничего не принес. Он сказал, что головка города хочет выпустить из тюрьмы какую-то Уварову. Большевики узнали об этом и готовят «тарарам». Галактион осклабился и шепотом поведал, что именно таит в себе это веселое словечко.

Теперь Кафа ждала. Глядела за караульные башни и ждала увидеть на дороге монгольского конька игреневой масти, заложенного в ходок без клади, и возницу в броднях и в красной турецкой феске. Было условлено, что все это будет известием о том, что власти Городищ капитулировали перед требованием стачкома и через главные ворота тюрьмы с минуты на минуту выйдет на свободу Прасковья Уварова.

Уварова, связная ЦК большевиков, перешла фронт с деньгами для подпольщиков. Золотые империалы были зашиты в ее корсете и вместе с мандатом на шелковом лоскутке, письмами и явками делали ее уликой обвинения. К моменту же ареста все это перешло в другие руки и, если пользоваться лексикой г-на Глотова, поддерживавшего на суде государственное обвинение, она уже была преобыкновеннейшей особью, никак и ни в чем не изобличаемой. К столь безрадостному признанию г-на Глотова принудил защищавший Уварову от обвинения в терроризме, замышляемом против чинов омского правления, лукавый, кроткий и ядовитый Евген Пинхасик. Он предъявил суду справку, из которой следовало, что подсудимая, в бытность ее провизором омской аптеки, готовила порошки и микстуры для тех, на кого, по формуле прокурора, были нацелены ее террористические устремления. Поднявшись над своим столиком, Пинхасик торжествующе заложил руку за борт фрака и сказал весьма веское: «Моей подзащитной были одинаково доступны и несущая верную смерть капля цианистого калия и жизнь почти всех деятелей верховного правления. Но жизнь и смерть не встретились. Имея полную возможность, она никого не отравила. Попробуйте теперь убедить первого министра господина Вологодского в том, что провизор аптеки готовилась убить его здесь, в Городищах, метательным снарядом из-за угла. Он поднимет вас на смех. Попробуйте получить у него одобрение вашему обвинительному вердикту, если бы таковой случился. Он обвинит вас в лености ума и алогизме».