Вениамин Шалагинов - Кафа

— Прибавьте такта, мой друг, — в голосе обида и утомление. — Удобно ли спрашивать, наперед зная мой ответ?

— Жду чуда, ваше превосходительство. И верю: услышав свой голос, вещающий о смерти, вы поймете, как это все бессмысленно, и пощадите несчастную.

Адмирал зябко дернул плечами.

— Ее расстреляют, — ответил за Колчака Пепеляев. С лица министра медленно сбегала улыбка, но зубы, открывшие ее, так и остались открытыми.

В глазах художника тяжело качнулось презрение.

— Тогда вы, господин министр! И вы, ваше превосходительство, позвольте мне объяснить миру, что он теряет с ее смертью... Белая печать России, «Таймс», «Фигаро», «Матэн», газеты Японии, США, Швеции... Я найду, что сказать! Даже «Правда», даже красная «Правда». (Затаенное стерегущее внимание Пепеляева стало отчетливым.) Ценители увидят репродукции с ее картин. Увидят сами картины. Все страны, все столицы! Убитую, но живую я вознесу ее как трагическую надежду века. Да что я, ее вознесут все люди!

Он замолчал.

— Я очень слаб, но здесь, поверьте, моя сила.

Глядя на пустое место перед собой, Колчак сказал, что он принимает тон, пыл и даже патетику художника, но, к сожалению, к сожалению...

— Не мо-гу!

В голосе ощутимы нервные сомкнутые губы и непреклонность. Не раз произнесенное «Не могу!» приобрело теперь новый окончательный смысл. Орлиный профиль на зеленом стекле, жесткий и неподвижный, напомнил образ древнего триумфатора с древней медали. И тут же, разрушая этот образ давно минувшего бытия, мгновенно вспух, поднялся и замерцал зеленый от зеленого фона, неестественно высокий, выкаченный глаз адмирала. И как на торжествах открытия сената профиль этого несоразмерно высокого глаза вызвал в художнике чувство страха. Только теперь в этом страхе было еще и нечеловеческое самоосуждение, давящая гора. Милость была возможной! Он сам лишил себя этой возможности, сам убил Кафу, так как не просил, а требовал, грозил, кружа во все стороны рогами буйвола. «Ваш отказ, адмирал, питается прискорбными чувствами...» На протяжении всего разговора Колчак видел перед собой не убеждающего просителя, а Кафу, только бородатую, с синими отечными пальцами, но столь же бесцеремонную и даже дикую.

Играл ее жизнью и проиграл жизнь.

Гора пригнула старого человека, он поник головой и, точно незрячий, топыря ищущие пальцы и хватая ртом воздух, стал опускаться на колени.

— Убейте меня! — молил он свистящим шепотом. — Возьмите заложником или убейте вместо нее!

Колчак ворохнулся. Медаль орлинолицего триумфатора поплыла по стеклу. Отчетливо застучали каблуки.

— Не смейте унижаться! — крикнул он, приближаясь к художнику. — Да поднимитесь же немедленно. Боже, он — на коленях, он — на коленях.

В следующую минуту адмирал усаживал художника в кресло и, склоняясь над ним, как над тяжело больным, говорил, что никогда не простит себе этого унижения. Он и не подозревал, как все это серьезно.

— Я нуждаюсь в вашем совете, — сказал он, выпрямляясь и глядя на Пепеляева.

Мягкая виноватая нотка в голосе.

— Есть одна идея... — Пепеляев, глубокомысленно терзавший хохолок буланже, заговорил лукаво и мечтательно. — Если бы газеты описали все это как следует. Правда и здравый отбор деталей. К вам пришел большой художник. Она уже на пути к забвению... И вдруг — широкий жест великодушия. Россия вас поняла бы, — Пепеляев прищурился, лукавинка утонула в его морщинах и, кажется, сверкнула. — Да и не только Россия.

Лицо Колчака, осанка, пальцы, подтягивающие рукава снизу, и два тусклых Георгия выразили удовлетворение.

— Хорошо! — сказал он. — Милый и славный Савва Андреич! Я совершаю преступление против своего слова, против закона. И все-таки говорю: хорошо. Поздравьте себя: смертная казнь отменена.

Художник молчал, лицо его оставалось отрешенным и чуждым, и только синие пальцы, вздрагивающие на подлокотнике, выражали чувство, которое точнее всего было бы назвать мучительной радостью.

Огибая церковную ограду, художник услышал пение, и через калитку в больших воротах из черного железа с накладными крестами и ангелами шагнул на длинные каменные плиты. На паперти толпились прихожане.

— Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — молил хор из храма.

Приглушаемые толпой и расстоянием, голоса звучали красиво и страстно.

Когда он слышал эти слова в последний раз? Лет сорок назад? Полвека?

Поднялся по ступеням и, сняв шляпу, подумал, что теперь у него в руках, кроме саквояжа и трости, еще и шляпа, и он похож не на верующего, который пришел к богу, а на пассажира или дачного мужа, и стал вглядываться в кланяющиеся лица, пытаясь понять, не задевает ли своим видом их религиозного чувства. Но молящиеся были заняты только собой, своим покаянием, и, успокоенный, он вошел в храм.

Ближе других к царским вратам стоял благообразный старец в мундире полковника, с черными крашеными усами на бледном лице, и резкими взмахами, с тупым отчетливым звуком, бил себя щепотью в узкие плечи. Он делал это сердито, сердито глядел на распятие, потом на стоявшего подле великовозрастного дурака, который воспринимал этот взгляд как команду и принимался креститься, но тут же бросал, заводил за спину руки в коротких рукавчиках и клал их на толстый бабий зад. Слева от них перешептывались и, кажется, пересмеивались два молодых бородача в нарядных голубых рубахах. У богатого борода лопатой, у бедного шилом, почему-то припомнил художник, оскорбляясь за унижаемое людьми таинство святого обряда. Полоротый дурак и бородачи пялили глаза на барышень из хора, полковник брал из кармана какую-то сладость и совал в рот, священник читал торопливо и невнятно, без желания тронуть прихожан, кадильница его взлетала обыденно и очень уж часто.

Неправда, думал художник, чудовищная неправда!

Но вот в храме произошло едва уловимое движение, священник вышел из царских врат, лицо его оживилось, а голос стал таким же красивым и вдохновенным, как звучание хора. Теперь художник видел перед собой глубоко верующего, кроткого, слабого, а в эти минуты и счастливого человека. Нежность опахнула его душу, и тотчас же открылась красота службы и храма. Казалось, под сводами натянулась и зазвенела какая-то невидимая низкая струна, соединившая все голоса и звуки в один катящийся, тихий, плавный и в чем-то грозный прибой. Люди приблизились к пастырю, как бы ища у него защиты, дурак перекрестился, схватил себя пальцами за рот и, растягивая его, стал валиться на колени в ноги священнику.

Чья-то молящаяся рука задела художника за спину, он шагнул вперед и тоже опустился на колени.

— Боже, боже! — зашептал он, не узнавая своего голоса и удивляясь ему.

Через минуту он лежал распростертый ниц под иконой красавца Христа, облаченного в белые одежды с золотыми тенями и с белой книгой в руке, лежал, плакал, верил и благодарил.