Вениамин Шалагинов - Кафа

— Приехали, ваше благородие!

Мышецкий вздрогнул.

Но, возвращаясь к действительности, продолжал думать о Вареньке. Когда он был в ее комнате в последний раз? Похоже, в день суда над Кафой. Давно. Между тем как достойнейшие из кавалеров, такие, как Глотов, Гикаев, пан Годлевский, или, наконец, тот же Цугинава, с его приторно самодовольной золотой улыбочкой, разделяют ее общество едва ли не каждый день. Помедлил и уточнил: едва ли не каждую ночь.

Ночь.

Ужасное, ужасное слово!

«Я тону, Глебушка! А ты идешь берегом, видишь меня, мое несчастье, но взгляд твой чужой. Разлюбил?»

«Дурочка, дурочка, кого же я могу любить, кроме тебя», — думал он, выбираясь из коляски на черный осклизлый тротуар. Растроганное воображение рисовало ему толстую катаную свечу за спиной Вареньки, ее лицо с зубчатой тенью от длинных ресниц, руку с папироской, с локотком на колене, неумелую в этом ее занятии и бесконечно несчастную. Он решил тут же подняться к жене, чтобы сказать обо всем, что думал о ней в пути. Но в гардеробной его встретил запах магнолии, с которым к нему неизменно приходило странное ощущение плотской невоздержанности и нечистоты, и так как Варенька знала об этом, а сейчас этот запах источала ее накидка, висевшая в гардеробной под шляпкой с перьями, он постоял немного, с неудовольствием разглядывая в зеркале свое бледное раздосадованное лицо, и пошел к себе.

Затеплена свеча. Из письменного бюро извлечена дневниковая тетрадь, портсигар, коробочка с перьями.

Устало снял мундир.

Долго попадал в рукава пижамы.

Присел на качалку. Качнулся.

И не то сказал вслух, не то услышал из прошлого:

— Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега...

Могут.

Перед глазами качнулось море. И чайка.

Теперь могут, ибо все проходит, скудеет, рушится, падает, становится прахом, пылью. А то и ничем. Пустотой.

Поднялся, плеснул из графина, поморщился на пахнувшую сивушным духом крутобокую рюмку и запрокинул голову. Стало хорошо, и снова увиделась Варенька. Нет, в дневниковую тетрадь он уже ничего не запишет. Приблизился к окну: дождь иссякает, тьма мешается со светом, а сверху, из Варенькиного окна, все еще сеется на землю щедрая позолота.

«Пойду», — решил он.

Поднимаясь по обшитому галуном толстому ковру, увидел, что гостиная открыта, темна, но из комнаты жены посвечивает узенькая полоска света. Легонько постучал по косяку и, не дожидаясь голоса, толкнул дверь.

Варенька сидела в кровати с одеялом на поставленных горкой коленях и читала.

— Ты? — изумилась она и мгновенно закрыла книгу. Глаза широко открыты, в них тревога, что-то мятущееся, такими он их давно не видел.

— Не помешал? — спросил он учтиво.

— Как не стыдно, Глеб?

Она уронила голову на колени и заплакала.

— Что-нибудь случилось? — спросил он и нерешительно взял из ее рук толстую книгу. — Куприн? — И вдруг понял, что не знает, как отнестись к ее слезам. — Пожалуй, я тоже почитал бы Куприна.

— «Суламифь»?

Варенька перестала плакать, поправила выбившийся у виска упрямый завиток и поглядела на мужа. Печально, пожалуй, с насмешливым упреком.

— «Суламифь» уже позади, дорогая, — сказал он. — Нас тащит неумолимый поток — так ведь? И оттого песня о нежном чувстве где-то уже за нами.

— Да, конечно... — Она подвинулась, освобождая место, подобрала под себя одеяло. — Может, присядешь?

— Спасибо. Я бы хотел повторить вопрос: что-нибудь случилось?

— Душка Жанен предложил мне тайный союз, руку и сердце. И пол-Франции.

— Отрадно, что ты сохраняешь чувство юмора. И все-таки — что с тобой?

— Пьяная чувствительность... Я подшофе, слышишь? И вот ошеломлена и растрогана твоим появлением.

— До слез?

— Ах, если бы ты оставил свои прокурорские вопросы, Глеб. Пойми. Твоя должность, власть, которой помазано твое чело, устрашение и угнетение, которым ты отдаешь всего себя, себя и меня, развели и отдалили нас на тысячи верст. Мы остались вместе, у нас общий дом, но мы разлучены. — И смягчая тон: — Я так несчастна!

Губы ее прыгали.

Он присел и, разглядывая у себя в руках массивную книгу, заговорил раздумчиво и примиряюще:

— Варюша. Я знал тебя другой...

Дальше он хотел сказать, что жизнь действительно развела и отдалила их, но это не тысячи верст, он любит ее и будет любить всегда, как бы ни терзал и ни калечил их души жестокий век.

— А я, разве я не знала тебя другим? — оборвала она мужа. — Вот взгляни!

Она кивнула в сторону кожаного пуфа, и он не сразу понял, что она хотела сказать. Круглое зеркальце в замше, пудреница, захватанный пальцами несвежий комочек ваты на овале прессованной пудры, стеклянное блюдечко и рюмка с вином на донышке.

— Одна рюмка, — сказала она. — Это не признак того, что я одна? Одна в своем пороке. Где же ты был, почему не уберег меня? Тот, прежний, прикрыл бы меня крылом.

— От кого же? От общества, которое ты сама себе назначила?

— Будь оно проклято, это общество!

— О, теперь так? А ведь совсем недавно ты видела в этой яме одни добродетели. Красивые нравы, красивые чувства. Умиляющие, сильные, простые, первобытные, чистые, строгие. Ха! Тысячи эпитетов и восклицаний! И даже застенчивые. Князь Мышкин в городищенском варианте. И что там еще? Культ женщины, обожание, более святое, чем архиерейская служба. Я не переврал тебя? Ну, а кого же ты проклинаешь за свои заблуждения? Французского генерала, его пышную мадам, Гикаева, Цугинаву? А, Цугинаву...

— Уходи, Глеб!

Она выпростала ноги из-под одеяла и, вскочив, задыхающаяся от волнения, яростная, ловила рукой оголившие ее грудь полы халата. Он тоже поднялся.

— Уходи! Ты твердокож и нечуток. Уходи!

Она все еще задыхалась. Волнение сделало ее молодой, как девчонка, удивительно красивой и до странного высокой.

Цугинава, подумал он, Цугинава. Золотая смеющаяся полоска посияла его воображению. Он подумал, что слова Вареньки — признание, обещанное когда-то в зените любви. «Если упаду, если отдамся другому, скажу немедля». Но почему это признание не настоящее, не такое, каким он его представлял. Она пала без раскаянья! И он вдруг ощутил глухое, как шуба над головой, чувство собственной вины и опустил голову.

— Хорошо. Я ухожу.

Сидел не зажигая огня. Кегля-графин и крутобокая поместительная рюмка стояли на полу у качалки. Тянулся рукой.

Вприскочку, торопливыми толчками лилось хмельное в рюмку, а когда начинало шлепать через верх на пол, ставил графин и, запрокинув голову, с отвращением глотал огонь и смердящую горечь. Потом устремлял тяжелый рассеянный взгляд на ноги, беспомощно вытянутые вперед в грязных щегольских сапогах, и почему-то думал, что это старые обгоревшие оглобли, слышал запах смолы и гари, тянулся, трогал сапоги, смеялся тому, что это сапоги, а не оглобли, и переводил глаза на окно, стараясь угадать, горит ли свет у Вареньки. Но поднимающееся солнце предлагало свои краски, свет Варенькиной комнаты не угадывался, и тогда он слышал ее голос, оглядывался, поворачиваясь вместе с качалкой, ронял графин, поднимал его и снова слышал ее голос, внятный и горестный: «Одна рюмка. Ты видишь, у меня одна рюмка». — «А у меня?» — отвечал он. Тысячи верст, тысячи верст!