Вениамин Шалагинов - Кафа

Беляк крался по комнате каким-то странным колесом, забирая к окнам и отдаляясь, будто для замаха. Пистолеты пьяно ходили в его руках.

— Бысс-трраа!

Подпольщики у стола — неподвижны, как два больших камня: нет для них пьяных пистолетов. Рука Чаныгина в кармане с ножом. Поджимая губы, он с прищуром вглядывался в лицо беляка.

— Подражаешь той обезьяне? — Спросил, щупая, без уверенности в голосе. — В каждой руке пукалка!

— Узнал! — почему-то весело загремел беляк.

И, утвердившись на одной точке, ноги, раздутые пузырями галифе, стоят циркулем, вдруг кинул один пистолет Чаныгину.

— Лови!

Чаныгин поймал кувыркающийся в воздухе пистолет, не взглянув на него, продолжая следить за пришельцем.

— На́ и тебе! — выдохнул тот, кидая на стол второй пистолет, мягко заскользивший в сторону Пахомова. — А теперь кончайте!

Усталая обреченность в голосе.

И сел.

Спиной к столу и к обоим подпольщикам, разматывая на голове грязный бинт.

— Ваш приказ, — голос незваного гостя набирает силу, длинные руки широко брошены по столешнице. — Ваш приказ, оставаться у Деда, я нарушил. Дезертир не дезертир, а вот — собственной персоной и вопреки приказу. Дед, конечно, человек, он не против. Назад же к нему — только в мешке, как подстреленный заяц... Что мне делать, объясните? Тут Кафа, тут моя судьба, но сам я не ко двору. Поплавок, по которому контрразведка без труда выловит всю рыбку. Твои золотые слова, Пахомыч! Вот и вышло: я хочу стрелять в гадов здесь, а здесь нельзя. Труба мальчику!

Перед подпольщиками сидел Григорий. Черные орлы на белом сукне, белая кокарда, галуны и, как ни странно, — Григорий. Чаныгин сунул пистолет в карман и стал медленной развальцей обходить стол.

— Ну, добывайте кровушку! — возвысил голос Григорий. — Или слабо́, манжеты трясутся?! Тогда вон... поманите Грача, у него ножик длинный. Тихо и верно.

— Понимаю, — сказал Чаныгин и сел рядом с Григорием. — Теперь вижу, почему на тебя жаловался Дед: дескать, лезешь под пули, смерти ищешь. Ты коммунист, Григорий.

— Коммунист.

Нервно зевнул, потер глаза кулаками:

— Тебе — коммунист, а кой-кому — стукач и дешевка. — Поежился. — Нелегкий это груз, секретарь. Ты загнал меня в тайгу от Грача и забыл, что я весь тут. Все эти ночи я был в мыслях тут. Среди вас. В камере у Кафы. Ждал с нею расстрела и видел оттуда, из камеры, как вы все беззаботны и безруки. Кровь льется, Степан, но чувства не умирают. И ни в какой крови их не утопить, ни в грешной, ни в праведной. И не отсрочить.

— Дело может отсрочить, — нажал Пахомов на слово «дело» и вышел из-за стола.

— А ты не подходи, Пахомыч, не надо! — Григорий скинул руки со столешницы. — Для этой темы ты сухарь и демагог. И не обижайся! Не подходи!

У порога, где сгрудились подпольщики, нестройно поднялся и тотчас же смолк легкий ропот. Чаныгин глянул на Григория, на людей и мрачно насупился.

— Вот что, ребятишки! — сказал он. — Разговор, как видите, не простой. Подымите чуток в старой горнице, а потом все сюда гамузом. Я позову.

— Что ты их гонишь, секретарь? — вступился Григорий и встал. — Тайна? Так в чем же она: Гришка вильнул, продался белым? В этом зловонном слушке? Поклеп! Я говорю: поклеп и хочу услышать своих обвинителей, здесь, в глаза. Вы — круг равных, и я, равный, перед вами. У всех на виду.

— Погончики на виду, ничего не скажешь! — откуда-то из-за других подал голос Грачев и смущенно покашлял.

— Погончики — маскарад, Грачев... Словом, давайте в открытую: вы обвиняете меня, я — вас.

— Ты — нас? — Чаныгин пыхнул цигаркой и тоже поднялся. — Может, уточнишь, в чем?

— А ты и не понял? — Григорий обернулся на Чаныгина, скользнул взглядом по его руке, взял из нее цигарку; рука его вздрагивала. — Вот сейчас ночь. Тут у вас лафа, как у маменьки, песня... А Кафу, представь, везут на расстрел.

— Не везут, Гриша.

— А ты представь... Везут! — Григорий сделал жадную затяжку, расширяя глаза и бледнея скулами. — Могут, Степан, могут!

— Когда повезут, мы будем там... Иван! Чего не скажешь, как обстоит дело? — Чаныгин искал Ивана глазами.

— А меня, Степа, никто не спрашивает, — отозвался тот.

— Дело мы ставим железно, — сказал Чаныгин Григорию. — Все будет в порядке.

— А я думал: тюрьма уже лежит на боку и весь народ на воле. Будет — это еще будет.

— Не учи ученого, умник, — вознесся над головами насмешливый фальцетик Грачева. — Сыми сначала шкуру!

— Тут ты прав, Грач. Только вот замены для шкуры нет.

— Найдется, — пообещал кто-то из коридора.

Григорий глянул на голос, вернул Чаныгину цигарку, распоясался, поймал гимнастерку на лопатках и, оберегая раненый висок, стал стягивать ее через голову.

Днем позже комитет большевиков устроил Григория в литейку депо болторезом. Но близость станционных строений и служб, комендатуры чехов, пункта военного контроля тут же навела на мысль, что предприятие это слишком рискованно. Григорий перебрался на балластный карьер, что прятался со своими вышками в холмах за Порт-Артуром, и стал подвозить балласт к узкоколейке. Шляпа, традиционные для ломовиков приискательские шаровары, сапоги с очень короткими голяшками, кушак Тараса Бульбы, наконец, марлевая повязка неузнаваемо преображали его наружность. По документам безукоризненных достоинств это был теперь солдат-беляк, списанный с тонущего корабля армии верховного правителя по причине контузии и ранения, которые он получил, якобы, в «горячем деле» под Златоустом.

Была ночь.

И дождик.

Из глубины коляски с поднятым верхом Мышецкий видел спину возницы, предрассветное небо, а время от времени и скачущего стороной ординарца. Оранжевые колеса наматывали на себя повлажневшую землю, летели комья, пахло дождем, а так как дождь стучал по кожаной крыше неровно, непостоянно, напоминая давний далекий Петербург, на Мышецкого сходили картины первых встреч с Варенькой — бури, покой, счастье. Небо менялось, обещая рассвет, но было еще дымное, черное, фонари не горели, и когда впереди блеснуло огнем высокое окно, он улыбнулся, поняв, что это окно Вареньки, и тут же подумал, как жестоко время и как, в сущности, мало осталось от их счастья. Окно пошло в сторону и пропало за возницей. Под копытами застучал булыжник, коляска наполнилась дрожью и звоном, и память еще раз напомнила ему Петербург, звон под колесами и такую же ночь, темную и теплую. В гулком старом соборе тогда шла предпасхальная страстная служба. Они стояли рядом. И грех терзал их счастливые души. Он тронул ее за руку, она не отстранила руки, и это стало немым тайным сговором. Коляска тогда стучала так же. В соборе еще плыл ладан, склонились головы и спины, а в маленькой студии на Васильевском острове уже гремел рояль, невероятно высоко взлетали над клавишами руки Мышецкого, и он пел отчаянно и пьяно о девчонке, продавщице фиалок, о нетронутом заветном цветочке, который она обещала своему другу. Потом? Потом они пили еще. Кажется, малагу и шартрез. Комната была неосвещенной, с улицы светил фонарь, а на столике одна из бутылок вызывающе горела своей ярко-красной шапочкой из свинцовой бумаги. Закуской была творожная пасха, так и не добравшаяся до храма. Варенька отламывала маленькие кусочки и клала ему в рот, а он целовал ее пальцы... Потом на софе она лежала на его руке, плакала и говорила, что бог их накажет. А еще позже по комнате ходил воскресший Христос и говорил голосом Мышецкого, что все это ерунда, предрассудки, а утром в Томск ушла ликующая телеграмма: «Папочка и мамочка я нашла свое счастье и мы оба у ваших ног молим вашего благословения».