Вениамин Шалагинов - Кафа

Колчак продолжал:

— Господа сенаторы! Работайте же твердо, мужественно и благородно! Я с вами, я ваш друг и союзник.

Он слегка поклонился в сторону первоприсутствующего, еще раз — левее его, и еще — правее. Зазвучали фанфары, и их голоса, вздымаемые мгновенно возникшей овацией, затрепетали над головами.

Чья-то рука тронула плечо художника, и он увидел перед глазами голубоватый листок, сложенный вчетверо. Суетливо, неловкими старческими движениями развернул его и увидел одно коротенькое слово: «Живая».

— Никаких восторгов! — предупредил из-за спины голос Максима. — Бумаги о казни уже заготовлены и ждут подписи верховного. Честь имею!

Художник вскинул руки и захлопал: она жива, спасение возможно! Он ликовал вместе с другими, но это было свое, отдельное ликование, выражавшее тайную от всех свою, отдельную радость. И так как он хлопал дольше других, Колчак искоса, не поворачивая головы, глянул на него внимательным взглядом, и уголки его губ дрогнули. Художник подумал: это Колчак. Я помню, этот человек дважды входил в зал, я хорошо помню, как он дважды входил в зал, говорил впечатляющую патетику, вызывая овацию, но вижу его впервые. Раньше была лишь его тень, обозначенье.

Поигрывая отменной выправкой, Колчак прошел по бухарским коврам, выстланным черно-желтой дорожкой, и поднялся на возвышение для присяги. Узкая нервная рука легла на евангелие. Теперь художник следил за каждым его движением. Он, этот человек, только он, этот человек, мог остановить казнь... Эллинская горбинка на крупном носу, маленький подбородок, большое ухо, лицо смугло и бледно... Только он, только один он... По золотому полю погона навстречу преосвященному Сильвестру летят три черных двуглавых орла. Золотой Георгиевский крест на груди и золотой Георгиевский крест под горлом в створе высокого жесткого воротника горят самозабвенно и жарко... Мундир английский, погон российский... Вот он встал в профиль, и теперь на фоне ризных одежд архиепископа отчетливо виден его выкаченный, неестественно высоко поднятый глаз — мерцающая алмазная пуговица. Живая и мертвая одновременно. Пришло чувство, близкое к страху. Этот человек может быть жестоким. И скорей не по натуре, а оттого, что честолюбив и чрезмерно возвышен. Отягощен властью и сознает себя источником власти, а сейчас и зрелища. Он хочет быть зрелищем. И ради него, этого зрелища, входил в зал крупными шагами Петра, уходил и пришел снова. Уходил и возвращался, уподобляясь театральному персонажу, связанному сценарием и словами.

— Обещаю и клянусь, — сказал Колчак, и глаз его стал еще выше и, кажется, страшнее. — Обещаю и клянусь перед всемогущим богом, святым евангелием и животворящим его крестом быть верным, неизменно преданным Российскому государству, своему отечеству.

Только он, только этот человек, думал художник.

— Обещаю и клянусь служить ему по долгу верховного правителя, не щадя жизни своей, не поступая во вред делу и отечеству, не по чувству родства или корысти, не по зову дружбы, памятуя единственно о преуспеянии государства Российского.

Он. Он простит ее.

— Осеняю себя крестным знамением и целую слова и крест спасителя моего. Аминь!

Нотки суровой торжественности в голосе адмирала сменила легкая растроганность и что-то от раздумья и тревоги. Меч окропила никем не увиденная слеза. Так думал теперь художник. И еще он думал, что человек этот слаб. Слабость же духа ближе к доброте, чем сила. Он простит...

Транспорт оружия для Каландаришвили готовили ночью на Чупровой заимке в том длинном зале с шестью окнами, где во времена Корфа залетный плясун в белом цилиндре выколачивал трепака, а чудодей Мойша добывал смычком голос рыдающего человека. Английские гранаты в черепашьем панцире укутывали в концы и ветошь и тут же укладывали в прочные корзины из краснотала. Пулеметы Шоша и Сантетьен, японские карабины, винтовки Росса обматывали тряпками и обвязывали телефонным проводом. В глубине глухого крытого двора, выстланного кругляшами лиственницы, одиноким призраком реял Данилка, опустошавший тайники и клети.

На черной воде качался обласок. Луны не было. Всплеск весла, и тень под другой тенью заскользила вниз к потаенному лагерю Каландаришвили.

После Данилки к реке с оружием ходили партиями по нескольку человек. Последними ушли братья Терентьевы, Вострокнутов и деверь Ксении Владимировны Прохор Вотяков. Поджидая их возвращения, подпольщики сбились вокруг трактирного стола, узкого и длинного, негромко разговаривали и курили. Чаныгин сапожным ножом крошил на доске корешки самосада, Пахомов читал какую-то книгу, положив на колени и дальнозорко откидывая голову. Свет в лампе был притушен, у стен жалась темнота, в дальнем углу изредка поскрипывал сонный сверчок.

— Долгонько что-то гуляют хлопчики, — сказал Пахомов и переложил книжку с коленей на стол.

Никто не отозвался.

Грачев побарабанил казанками пальцев по столешнице, угнул голову и, глядя на мреющий огонек лампы, запел тихо, задушевно и печально:

К его голосу стали присоединяться другие голоса, но звучали они еще тише, и потому долго казалось, будто пел один Грачев.

Пахомов медленным движением закрыл книгу, поскреб у виска, качнулся на табуретке и стал подлаживаться под голоса своей неимоверной октавой. Было видно, что он старается петь возможно тише, но его бас катился, как мощная несмиряемая река, и топил под собою все звуки.

— Ты что это, Пахомыч? — вскинул на него глаза Чаныгин. — Мальчик, что ли? Базлаешь на всю тайгу.

Голос Пахомова зазвучал тише, тенорок Грачева вынырнул из реки и стал еще душевней:

Подпольщики замолчали, потом задвигались и стали выходить в коридор.

Чаныгин спрятал нож и, сгребая в кисет табачное крошево, глянул на Пахомова:

— Что это?

За дверью, в глубине коридора, должно быть на выходе во двор, приглушенно гремел невнятный окрикивающий голос Ивана. — «Свой, свой!» — последовало в ответ. — «А ну к свету!» — крикнул Иван. — «К свету, так к свету. Но руки! Прочь руки!»

— Гость какой-то, — сказал Пахомов, поднимаясь. — Пойду взгляну.

И тут же остановился.

По коридору забухали быстрые нервные шаги, потом — резкий пинок в дверь, и в комнате — беляк во всей красе. Обношенная горбатая фуражка, погоны белого сукна, черные орлы со скипетрами в когтистых лапах, вензель «АК» — адмирал Колчак, пол-лица в марле, обе руки выкинуты над головой и в каждой по пистолету.

— Ага! Попались, субчики-голубчики! Лапки! Лапки вверх и в глазах молитва! Бысс-трраа!